Глава 98 « Грандиозные перемены»

 

____

И этот огонь охватил всю страну — словно пришла расплата за те времена, когда на протяжении двух династий сановники даром ели свой хлеб.

____

Гу Юнь протянул руку и осторожно погладил Чан Гэна по животу. Прикосновение не выглядело навязчивым, но вышло довольно волнующим. Жар ладони Чан Гэн чувствовал даже сквозь одежду — его кожи словно коснулось горячее, но ещё не обжигающее пламя.

Он настолько соскучился по Гу Юню, что совершенно потерял голову. Пока маршал находился в Северобережном лагере, Чан Гэн страстно мечтал об интимной близости. Фантазии никак не выходили у него из головы. Каким бы стариком Чан Гэн порой себя не ощущал, ему не так давно исполнилось двадцать лет. Одно дело не иметь понятия о плотских удовольствиях, а совсем другое, когда ты только вкусил их, а барышня Чэнь все запретила. Если бы на плечах Чан Гэна не лежало столько ответственных дел и его самоконтроль не был идеален, от вожделения он бы точно сошел с ума.

Стоило Гу Юню к нему легко прикоснуться, как половина тела Чан Гэна занемела. Дыхание участилось, в ушах звенело.

— Ифу, ты смерти моей хочешь? — хрипло спросил он.

— Твои раны уже не болят?

Болели, конечно, но не так, как раньше. Обычно принц легко переносил страдания. "Нестерпимо" болеть его раны начинали, когда он начинал капризничать, выпрашивая ласку и поцелуи. Впрочем, если бы у него сейчас открылись раны и кровь хлынула рекой, он бы ничего не почувствовал, словно кожа стала медной, а кости — железными.

— Раз больше не болят, — с невинной улыбкой Гу Юнь неспешно поймал чужую руку, шарившую под его одеждой, вытащил и оттолкнул в сторону, — за тобой должок.

Чан Гэн промолчал.

Закинув одну руку за голову, Гу Юнь растянулся на постели. Другая его рука по-прежнему приобнимала Чан Гэна за талию.

— Скажи-ка, чем ты думал, когда решил вместе с ученым, который и курицы-то задушить не способен, отважно ворваться в логово разбойников? — Хотя в голосе Гу Юня не было ни ноты суровости, от вопроса прошиб холодный пот.

Чан Гэн пробормотал:

— Цзыси...

— Тебе не обязательно называть меня Цзыси, — холодно ответил Гу Юнь. — Можешь и дальше звать меня ифу.

Чан Гэн смущенно улыбнулся и, решив подластиться, нежно его поцеловал. Недавно выяснилось, что Гу Юню нравились подобные неспешные поцелуи. За одним поцелуем последовал ещё один, и ещё... Чан Гэн внимательно посмотрел на Гу Юня. Обычно после этого тот легко соглашался на что угодно...

Правда в этот раз почему-то не сработало.

Гу Юнь приподнял бровь.

— Не осторожничай. Мои раны не болят.

Наконец у мудрого Янь-вана кончились уловки, и он честно признался:

— Да не ожидал я, что они правда поднимут восстание.

Гу Юнь снисходительно улыбнулся. Погладив Чан Гэна по щеке тыльной стороной ладони, он затем беспощадно отрезал:

— Не говори ерунды. Ты должен был ожидать чего-то подобного.

Голос Чан Гэна дрогнул:

— Я... Мы с господином Сюем в тот день были возле логова разбойников. Но мы же не знали заранее, что они решат ...

— О, — кивнул Гу Юнь. — Такой шанс погибнуть выпадает раз в жизни, как же им не воспользоваться.

Чан Гэн понял скрытый упрек. Чувствуя, к чему все идет, он решил сразу покаяться:

— Я совершил ошибку.

Гу Юнь убрал руку. Его лицо оставалось совершенно непроницаемым, а персиковые глаза — прищурены. Чан Гэн не знал, о чем он сейчас думает, поэтому невольно напрягся.

Ему пришлось довольно долго ждать ответа. Гу Юнь к тому времени перестал злиться и неожиданно спросил:

— Неужели, виной всему мои настойчивые вопросы: «Когда мы устроим беженцев? Когда сможем вернуть Цзяннань?»

Выглядел он при этом крайне подавленным, а над бровью залегла морщинка. Подобное выражение лица Чан Гэн видел у него лишь однажды — в канун нового года, когда они поднялись на борт красноглавого змея и Гу Юнь тремя кубками жертвенного вина помянул души погибших [1]. Тогда он казался до того одиноким и мрачным, что яркие столичные огни не смогли осветить его лицо.

От волнения речь Чан Гэна стала неразборчивой:

— Я не... Я... Цзыси...

В молодости Гу Юнь не любил открывать посторонним свои чувства. На то имелась причина. Ему казалось, что если на лице человека отражаются его переживания, то он все равно что при всех обнажается. Совершенно неподобающее зрелище. Никто не захочет на это смотреть. Неважно переживал ли Гу Юнь счастье или, наоборот, несчастье, все равно сдерживался — так уж его воспитали. В лагере солдаты вместе ели мясо и пили вино, а если и показывали свои истинные чувства, то только когда напивались вхлам. Кто-то терял над собой контроль и начинал дико орать или рыдать в голос, а кто-то в лучшем случае просто песни горланил, подыгрывая себе палочками для еды.

Несвоевременное признание давно вертелось у Гу Юня на кончике языка, но ему не хватало решимости произнести эти слова вслух. Наконец, он попытался:

— Когда я мчался из столицы, по пути сюда, я...

Будучи человеком крайне наблюдательным, Чан Гэн легко догадался, что Гу Юнь собирался ему сказать. Его зрачки расширились, и теперь он смотрел на Гу Юня со смесью тревоги и надежды.

Возможно, это были самые трудные слова, что Гу Юню приходилось произносить в своей жизни. Он едва не пошел на попятную.

Тогда Чан Гэн спросил:

— По пути сюда ты... Что?..

— ...Сердце мое съедала тревога, — признался Гу Юнь.

Чан Гэн в растерянности на него посмотрел.

В год, когда весь флот в Цзяннани оказался разбит, больше половины Черного Железного Лагеря пали в бою, а самого Гу Юня Ли Фэн поспешно освободил из тюрьмы — разве жаловался Гу Юнь тогда на то, что «сердце его съедала тревога»?

Да ничего подобного.

Гу Юнь всегда оставался невозмутим и не паниковал. А даже если и паниковал, то это было не более чем игрой.

Его стойкость до того поражала, что казалась напускной. Люди всегда подозревали маршала в том, что он притворяется и однажды сломается подобно тому, как рухнули высокие и величественные девять врат городской стены на входе в Запретный город.

И вот давно запертые ворота его чувств приоткрылись. Дальше было проще:

— Если бы с тобой и правда что-то случилось... Что мне тогда оставалось делать?

Чан Гэн смотрел на него, затаив дыхание.

— Чан Гэн, — продолжил Гу Юнь, — боюсь, что я больше никогда не смогу... полюбить кого-то еще, кроме тебя.

Чан Гэна поразили его слова.

Ведь Гу Юнь находил силы урегулировать ситуацию на севере и юге страны. Он не мог упокоиться с миром до тех пор, пока на родине не воцарится наконец мир. С утра до ночи он спорил с генералом Чжуном о том, как возродить флот в Цзянбэй.

И этот человек бессилен был полюбить кого-то, кроме Чан Гэна.

Годы спустя из близких людей у Гу Юня остались лишь старые слуги в поместье да Шэнь И, старый друг, с которым они прошли сквозь огонь и воду. Вся его любовь досталась чуткому и беспокойному подростку, которого поручил его заботам много лет назад предыдущий Император.

При дворе принято было льстить друг другу. Маршала Гу чаще всего хвалили за «самоотверженность и бескорыстие». В действительности же Гу Юнь не был по-настоящему бескорыстен. Он попросту не находил вещей, которые могли бы породить в нём эту «корысть».

В молодости Гу Юнь не испытывал одиночества. Он возглавлял три батальона Черного Железного Лагеря. Сколько бы ни было в его жизни забот и огорчений, тогда достаточно было выпить чарку горячего вина, чтобы взбодриться и до завтрашнего дня позабыть все печали. С возрастом его юношеская беззаботность исчезла без следа. Лишь недавно Гу Юнь стал замечать, что быстро утомляется, а когда силы оставляют его, то и на сердце тревожно.

Именно благодаря Чан Гэну, который иногда умудрялся ловко все проворачивать, а иногда заставлял сходить с ума от беспокойства, его жизнь имела смысл.

Волна усталости и одиночества накатила на Гу Юня, но он быстро взял себя в руки. Он аккуратно опустил Чан Гэна на постель, накрыл его тонким покрывалом и вздохнул:

— Лучше приляг. Ты разогнуться толком не можешь, а все туда же. Можешь вести себя прилично?

Чан Гэн схватил его за руку. Пальцы Гу Юня всегда оставались холодными, словно только что сжимали рукоять гэфэнжэня. Хриплым голосом Чан Гэн попросил:

— Цзыси, можешь просто полежать со мной рядом?

Недолго думая, Гу Юнь снял накидку и исполнил его просьбу. Он обнял Чан Гэна, завернутого в тонкое покрывало, и вскоре задремал.

Лишь тогда Чан Гэн посмел открыть глаза. Он с трудом боролся с диким желанием притянуть Гу Юня к себе поближе и вволю натешиться с ним. Но он не смел нарушить этот безмятежный покой, поэтому лежал неподвижно, сгорая в огне страстей. Несмотря на неудобство Чан Гэн чувствовал себя счастливым.

Прошло почти одиннадцать лет с того дня, как Гу Юнь спас его в приграничном городке Яньхуэй. За эти годы они чаще бывали в разлуке, чем вместе — Гу Юнь служил на границе или командовал на поле боя... Но никогда не покидал сердце и мысли Чан Гэна.

Иногда Чан Гэн боялся, что не способен любить его по-настоящему. Что никогда не не вернет ему долг. Вдруг до него дошло, что их встреча не просто самое счастливое совпадение в его жизни. Что если с рождения на долю Чан Гэну выпало столько несчастий, чтобы он мог встретиться с Гу Юнем?

И стоило ему подумать об этом, как давние обиды пропали без следа.

В Цзянбэе Янь-ван получил ранение. Поэтому Сюй Лин взвалил его обязанности на свои плечи. Господин Сюй был упрям, как бурый медведь. Неведомо, где он познакомился с Ду Ланом, сыном Ду Ваньцюаня. Молодой господин Ду был довольно немногословен, но его не просто было одурачить, не говоря о том, чтобы подкупить взятками. Их семейство обладало столь сказочными богатствами, что сам Император был у них в долгу. Ничтожные дары не могли заинтересовать этого молодого человека.

В конце девятого лунного месяца Сюй Лин под руководством Янь-вана и при поддержке Северобережного лагеря сумел усмирить восстание и устроить беженцев в Цзянбэе. Пока Яо Чжэнь временно занимал должность наместника Лянцзяна, Сюй Лин вернулся в столицу с докладом Янь-вана, чтобы отчитаться об исполнении приказа Императора.