Глава 21

Владимир Николаевич привык видеть в жизни только хорошее, отсекая всё плохое и грустное. Но в последние дни его начинала охватывать тревога. Спокойствие, снизошедшее на него после поездки на родину, потихоньку испарялось.

Он думал о замужестве дочери как о событии, которое навсегда их разделит. Штамп в паспорте — пустая формальность да и Лёша уже несколько лет фактически жил с ними. Ничего не изменится, но отчего-то казалось, что изменится всё.

Владимир Николаевич сожалел, что Лёша вернулся. Оставался бы в своём Китае, нашёл бы жену-китаянку, и с ним не пришлось бы делить дочь. Залесский стыдился подобных желаний, понимая, что они неправильны и эгоистичны, но страх быть оставленным в одиночестве не отпускал.

В расстройстве своём он дошёл до того, что за обедом в столовой проговорился коллегам о предстоящей свадьбе и собственных сомнениях. Травкин скривил лицо, заявив, что зря это делается. Только уродов плодить. Вот и вся история.

Владимир Николаевич, человек наимягчайшего нрава, подавил в себе желание дать Травкину по морде и вспомнил о младшем сыне своего обидчика.

— Твой Костик с заячьей губой родился и ничего. Зашили, и живёт, — сказал он и сразу пожалел о сказанном.

Травкин заверещал, переходя на ультразвук, швырнул в Владимира Николаевича ложкой и обозвал сволочью. Настроение испортилось ещё больше.

Травкин потом весь день ходил по цеху и бубнил что-то про старческий маразм. Бубнил до тех пор, пока его не отловил Лещенко и не заставил наконец встать к станку и хотя бы немного поработать.

— Дурак ты, Ваня, — произнёс начальник. — У него дочь в аварии пострадала, какая тут наследственность.

Ольга повстречалась ему по пути домой. Она остановилась посреди тротуара, нахмурились и грозным голосом произнесла:

— Уж не решил ли ты меня бросить, Володя?

А после громко рассмеялась, заметив его смятение.

— Я пошутила. Ну, что ты? Но в самом деле мог бы и позвонить.

Владимир Николаевич не знал, что ответить. Вроде бы не молодой уже человек, а стушевался. Стало так неудобно будто он и вправду сотворил нечто ужасное.

— У меня и номера нет, — только и сумел выговорить он.

— А дом ты мой знаешь? Я же показывала окна. Эх, ты! А я ждала между прочим.

Чудная какая! Всё говорит, говорит. И смеётся постоянно. Владимир Николаевич позволил взять себя под руку и увести в противоположную от дома сторону.

Ольга привела его к себе, в небольшую квартирку, усадила за стол, заварила чай из пакетика. Привыкший к более дорогим сортам Владимир Николаевич чай не оценил, но вида постарался не показывать.

Потом вдруг расхрабрился и рассказал о своих переживаниях, о боязни одиночества и ненужности.

— У меня ведь тоже есть ребёнок, — внезапно погрустнев, сказала Ольга. — Сейчас конечно уже взрослый. Кристиан. Живёт в Копенгагене. Его отец датчанин. Воспитывал его, пока я по гастролям порхала. Мы общаемся конечно, но так, как посторонние люди.

— Жалеешь? — с сочувствием спросил Владимир Николаевич.

— О том, что не была с ним рядом? Нет. Он вырос хорошим человеком. Со мной он бы таким не был. Я плохой человек, Володя, ветреный.

— Нет, ты хорошая! — вырвалось у него. — Я вижу.

Она улыбнулась ему грустной усталой улыбкой.

— Как бы там ни было, — произнесла она. — Я ни о чём не жалею. Ни об одном дне своей жизни.

Владимир Николаевич и сам не заметил, как стал захаживать к Ольге почти каждый день. Через неделю он уже стоял у плиты в её кухне и пёк свои фирменные толстенькие блинчики. Ольга тихонько подкралась сзади и бросила в тесто горсть порезанного зелёного лука.

— Обожаю зелень! — заявила она. — С ней сразу становится веселей и ярче. Можно ещё орегано добавить.

— Орегано? — Владимир Николаевич ловко перехватил её руку с пакетиком приправы, понюхал его содержимое и воскликнул удивлённо, — Это же душица! У нас в деревне повсюду росла. Ну, ничего. Сколотим ящики, поставим на балконе и посадим твоей душицы и лука побольше, чтобы всегда свежая зелень была.

— Мы? — спросила Ольга.

— Конечно мы. Одной тебе тяжело будет.

Через месяц он переехал к ней уже навсегда. Должен же кто-то следить растущей зеленью.