Для христианских богословов imago dei также долгое время было синонимом разума - того, что ранний отец Церкви Тертуллиан Карфагенский называл "рациональным элементом", дарованным нам рациональным Богом. Августин считал, что imago dei выражает себя как высшая мысль. Человек, утверждал он, "создан по образу Того, Кто его создал, не по телу и не по какой-либо части ума, но по рациональному разуму, в котором может пребывать знание Бога". Для Августина сознание было тем, в чем мы можем быть уверены больше всего. Это был единственный аспект мира, к которому мы имели прямой доступ, единственная черта нашей природы, в которой мы не могли сомневаться. Именно это послужило основанием для христианской дисциплины созерцания: чтобы познать истину, нужно лишь обратиться вовнутрь, прочь от чувств, и медитировать на пребывающий там изначальный божественный образ, который был прямой линией к источнику и происхождению всех вещей.
Именно этих первых отцов мы почитали в библейской школе больше всех современных богословов, больше (как однажды выразился один из моих однокурсников, только полушутя), чем самого Христа. В каком-то смысле их учение подтверждало то, во что я уже интуитивно верил: внутренний опыт был важнее и надежнее, чем мои действия в мире. С детства я обладал той богатой внутренней жизнью, которую часто принимают за невнимательность или тупость. Школьные учителя регулярно называли меня "рассеянным" - крайне странное выражение, которое путает полную поглощенность мыслями с их полным отсутствием. Интроверты обычно ошибаются, считая, что при отсутствии внешнего поведения можно сделать вывод, что между ушами ничего не происходит.
Сегодня именно этот внутренний опыт стало невозможно доказать - по крайней мере, с научной точки зрения. Хотя мы знаем, что психические явления каким-то образом связаны с мозгом, совершенно неясно, как именно и почему. С помощью магнитно-резонансной томографии и других приборов неврологи добились прогресса в понимании основных функций сознания - например, систем, которые составляют зрение, или внимание, или память. Но когда речь заходит о феноменологическом опыте - полностью субъективном мире цветов и ощущений, мыслей, идей и убеждений, - нет никакого способа объяснить, как он возникает из этих процессов или связан с ними. Как биолог, работающий в лаборатории, никогда не сможет понять, каково это - быть летучей мышью, изучая объективные факты с позиции третьего лица, так и любое полное описание структуры и функции болевой системы человеческого мозга, например, никогда не сможет полностью объяснить субъективное переживание боли.
В 1995 году философ Дэвид Чалмерс назвал это "трудной проблемой" сознания. В отличие от сравнительно "легких" проблем функциональности, трудная проблема спрашивает, почему мозговые процессы сопровождаются опытом от первого лица. Если никакая другая материя в мире не сопровождается психическими качествами, то почему материя мозга должна быть другой? Компьютеры могут выполнять свои самые впечатляющие функции без интериоризации: теперь они могут летать на дронах, диагностировать рак и обыгрывать чемпиона мира по игре в го без какого-либо осознания того, что они делают. "Почему физическая обработка вообще должна порождать богатую внутреннюю жизнь?" - пишет Чалмерс. пишет Чалмерс. "Кажется объективно неразумным, что она должна быть, и все же она есть". Двадцать пять лет спустя мы не приблизились к пониманию этой причины.
-
Трудная проблема Чалмерса - это всего лишь последняя итерация проблемы "разум-тело", философской дилеммы, в которой обычно обвиняют Декарта. На самом деле, в рассказах о разочаровании Декарт часто позиционируется как змей в саду, дьявол, расколовший мир. До него большинство классических и средневековых философов верили, что душа - это одушевляющий принцип, который можно найти во всех формах жизни. Аквинский, крупнейший схоластический теолог, вдохновлялся мнением Аристотеля о том, что вся живая материя в разной степени одушевлена. Души растений и животных отличались от душ людей, но они были частью одного и того же континуума духа, который отвечал за саму жизнь. Душа была своего рода организующей силой, которая заставляла вещи стремиться к своей конечной цели: так цветы превращали солнечный свет в пищу, так деревья могли расти, так животные могли воспринимать и двигать своими конечностями.
В этой заколдованной космологии считалось, что даже механические вещи обладают врожденной способностью к управлению и реагированию. Слово "автомат", от греческого automatos, означает "действующий сам по себе". В то время как сегодня это слово вызывает в нашем воображении пассивные механизмы, которые действуют полностью предопределенными способами, первоначально оно означало прямо противоположное. Быть автоматом означало проявлять свободу и спонтанность. Он должен был обладать той же жизненной силой, что и все остальное, что демонстрирует признаки жизни.
Именно это более комплексное и широкое представление о душе было опрокинуто Декартом. В своих "Медитациях" он разделил мир на две различные субстанции: res extensa, или материальную, которая была полностью пассивной и инертной, и res cogitans, или мыслящую, которая не имела физической основы. Животные были полностью res extensa - по сути, они были машинами, и большинство функций человеческого тела, включая кровообращение, дыхание, пищеварение и передвижение, были чисто материальными функциями, которые зависели от взаимодействия тепла и корпускулярной механики. Только душа - место обитания рационального разума - была нематериальной. Она была автономна от тела и ни в коей мере не являлась частью материального мира.
Ирония судьбы заключается в том, что эта философия, которая должна была поставить душу в привилегированное положение, способствовала ее исчезновению из западной философии. Во-первых, Декарт так и не смог в достаточной мере объяснить, как нематериальный разум может взаимодействовать с физическим телом. Я", на которое он поставил все свое существование, было, как отмечает историк Ричард Сорабджи, удивительно "тонкой" концепцией, эфемерной искрой сознания, не связанной с телом, памятью, личной историей или чем-либо во внешнем мире. В последующие века душа стала еще тоньше, поскольку философы постоянно пытались понять ее место в физическом мире. Юм, настаивавший на том, что реальность ограничивается тем, что можно проверить эмпирически, доказывал не только существование души, но и реальность самого себя. Кант в "Критике чистого разума" отмечал, что, хотя непрерывное "я" достаточно реально субъективно, "мы не можем, однако, утверждать, что это суждение было бы справедливым с точки зрения внешнего наблюдателя". Механистическая философия, которую Декарт способствовал популяризации, в конечном итоге охватила и разум. Жюльен Оффрей де Ла Меттри в своей книге "Человек - машина", вышедшей в 1747 году, утверждал, что мозг - это не место обитания разума или души, а "главная пружина всей машины". В последующие века метафоры человеческой природы становились все более механическими. Быть человеком - значит быть мельницей, часами, органом, телеграфным аппаратом. Вычислительная теория разума была лишь одной из длинной череды попыток описать человеческую природу в чисто механистических терминах, без ссылки на воспринимающего субъекта.
Несмотря на распространение этих механистических метафор, нам не удалось избавиться от дуалистического убеждения, что наш разум каким-то образом освобожден от этих инертных процессов, что метафоры упускают нечто существенное. В начале XVIII века Лейбниц с трудом согласился с тем, что восприятие может быть чисто механическим. Он предположил, что если бы существовала машина, способная производить мысли и чувства, и если бы она была достаточно велика, чтобы человек мог пройти внутри нее, как он может пройти внутри мельницы, то наблюдатель не нашел бы ничего, кроме инертных шестеренок и рычагов: "Он нашел бы только части, работающие друг на друга, но никогда не нашел бы ничего, что могло бы объяснить восприятие".
Это тот самый скептицизм, к которому я возвращаюсь снова и снова, когда читаю о нейронауках и искусственном интеллекте, чьи теории разума нарушают наше основополагающее или, по крайней мере, интуитивное понимание личности. Мне трудно поверить, что разум можно свести к чисто бессознательным процессам - стрельбе нейронов, потоку информации - так же, как мне кажется маловероятным, что робот когда-нибудь достигнет той богатой внутренней жизни, которой мы наслаждаемся как люди. Является ли это пережитком моего религиозного прошлого, желанием верить в существование некоего существенного и неустранимого "я", в котором когда-то обитала моя душа? Или, наоборот, я слишком хорошо усвоил предпосылки разочарования, так что больше не могу воспринимать материю как нечто иное, кроме как пассивное и инертное?
-
Метафора становится мертвой, когда объект или практика, к которым она относится, устаревают. Мы уже не помним происхождения фразы "kick the bucket", а когда мы говорим о том, что время "уходит", мы редко думаем о песке, текущем через песочные часы. Но метафора может умереть и тогда, когда она становится настолько распространенной, что мы забываем, что это метафора. Она больше не функционирует как фигура речи; ее значение воспринимается как буквальное.
Именно это произошло с вычислительной теорией разума, когда она эволюционировала в компьютерную метафору - более позднюю версию, которая стала основополагающей как для когнитивной науки, так и для искусственного интеллекта. Хотя компьютерная метафора основана на работах Маккаллоха и Питтса, она несколько грубее, чем то, что они имели в виду. Она рассматривает мозг как простое устройство ввода-вывода, машину, которая получает информацию через органы чувств, обрабатывает ее с помощью нейронов и генерирует планы действий через выходы двигательной системы. Сегодня мозг часто называют аппаратным обеспечением, на котором "работает" программное обеспечение разума. О когнитивных системах говорят как об алгоритмах: зрение - это алгоритм, так же как и внимание, усвоение языка и память.