Глава шестнадцатая

— Ты когда-нибудь был влюблен?

Глядя на дождь, стекающий по лобовому стеклу, я сдерживаю вздох. Эта женщина весь вечер задавала мне глупые вопросы.

Что бы ты выбрал в качестве последнего блюда, если бы тебя приговорили к смертной казни?

Если бы ты был начинкой для пиццы, чем бы ты был?

Ты бы предпочел быть клубникой с человеческими мыслями или человеком с клубничными мыслями?

Прямо сейчас я предпочел бы быть человеком, который находится где угодно, только не в своей машине.

— Боюсь, что нет, Клео.

Я замечаю искру возбуждения в ее глазах, прежде чем снова переключаю свое внимание на дорогу. Неправильный ответ.

Сияние ее телефона отражается от лица, и звук ее лихорадочного набора текста звучит чуть громче рождественской песни восьмидесятых по радио. Несомненно, она обновляет групповой чат последней информацией о нашем свидании.

Иногда я задаюсь вопросом, не проще ли было бы просто делать то, что делают все остальные мужчины в моей семье — трахаться и выбрасывать без жалости. Но мысль о том, чтобы погрузить свой член в женщину, чью фамилию я не могу вспомнить, кажется мне... нецивилизованной. Так поступают животные в зоопарке и мои двоюродные братья, а не настоящие мужчины.

Нет, я предпочитаю мучить себя тем, что угощаю женщину вином и ужином, прежде чем затащить ее в постель, даже несмотря на то, что чаще всего мне было наплевать на разговор, происходящий за столом.

Анджело считает, что, затягивая процесс я даю женщинам ложную надежду на то, что это перерастет в нечто большее. Я с этим не согласен: я никогда не женюсь и с самого начала открыто говорю о своих намерениях.

Каждая женщина, с которой я встречаюсь, получает одинаково честное предупреждение. У них будет одна ночь при свечах, где я буду играть роль прекрасного принца и выслушивать их бессодержательные монологи с заинтригованной улыбкой. А потом, после того, как они вспотеют на моих шелковых простынях и будут стонать мне на ухо дурные намерения, они больше никогда обо мне не услышат.

Одна ночь никогда не превращается в две. Ни за что на свете. Но все же это жесткое правило кажется скорее вызовом, чем границей для большинства женщин — в том числе и для этой, сидящей на пассажирском сиденье.

Я притормаживаю машину у дома Клео на главной улице и глушу двигатель. В тишине раскаты грома, прокатывающиеся по крыше моей машины, звучат еще громче.

— Спасибо за восхитительный вечер, — сухо говорю я.

Предвкушение потрескивает и исчезает под маленьким черным платьем моей спутницы. Мой взгляд скользит вниз к ее рукам, сжимающим подол платья. Я подавляю очередной вздох.

Обычно именно в этот момент я бы прислонился предплечьем к подголовнику. Провёл бы рукой по ее бедру, бормоча в ее губы что-то о приглашении на кофе. Но по какой-то странной причине мысль о том, чтобы сделать это сегодня, наполняет меня ужасом.

Может быть, потому, что я вымотан после недели неудачных дел, а может быть, потому, что мне действительно все равно, что у нее под платьем.

Под ее широко раскрытыми, внимательными глазами я прикрываю рот ладонью и откидываю голову на спинку сиденья. Может быть, мне просто нужно сменить тип женщин, с которыми я встречаюсь. В течение девяти лет я искал симпатичных брюнеток, которых я, вероятно, не смог бы выделить из полицейской шеренги, даже если бы к моей голове приставили пистолет. Но я выбираю их, потому что они не в моем вкусе. Их легко трахнуть и забыть. Если бы я действительно выбрал свой типаж, что ж... это было бы опасно.

Следующая молния приносит с собой вспышку рыжих волос и кружевного белья.

Господи. Внезапно почувствовав жар под воротником, я распахиваю дверь и выхожу под дождь. Когда я обхожу машину сзади, Блейк ловит мой взгляд через лобовое стекло бронированного седана, припаркованного позади меня. Он подмигивает, затем создает одной рукой отверстие и просовывает в него палец. Ах, универсальный знак перепиха.

Я бы посмеялся, если бы это сделал Гриффин или кто-то другой из моих людей, но этот придурок и так ходит по тонкому льду после фиаско с Бенни. Я открываю пассажирскую дверь для своей спутницы, и ее дыхание замирает, когда я наклоняюсь над ней, но притворяюсь, что не замечаю.

Я всего лишь тянусь за зонтиком, а потом протягиваю руку и заставляю себя еще раз улыбнуться.

— Позволь мне.

Укрывшись от ливня, мы молча делаем пять шагов к ее входной двери.

— Ну что ж, — шепчет она, глядя на меня снизу вверх, как встревоженный олень в свете фар. — Мы дошли. Если только, э-э... ну, знаешь, не хочешь зайти выпить кофе или что-нибудь в этом роде?

Уже три часа ночи — серьезно, эта женщина не прекратила бы задавать глупые вопросы — и я бы солгал, если бы сказал, что идея трахнуть ее раком на простынях из полиэстера, уставившись на стену в цветочек за ее изголовьем, возбудила меня.

Я перевожу взгляд поверх ее головы на другую сторону дороги. Досадно, но я знаю настоящую причину, по которой не хочу подниматься наверх, и это не имеет никакого отношения к бизнесу или к тому, что мне надоели брюнетки. Но эта причина настолько нелепа, что мне почти хочется войти, чтобы доказать себе, что она не настоящая.

Очередная молния освещает главную улицу. Она отражается от блестящих поверхностей: луж на дороге, витрин магазинов, стекла большой телефонной будки напротив. Вспышка красного — на этот раз настоящая — привлекает мое внимание, и я прищуриваюсь.

Быть такого не может.

— Раф?

Мое внимание возвращается к Клэр. Или Кларе? Неважно. Когда я не могу вспомнить их имена, я просто называю их — дорогая.

— Мне так жаль, дорогая, но мне завтра очень рано вставать.

Ее обнадеживающая улыбка исчезает.

— Ты не поднимешься?

Нет, я собираюсь отказаться от того, чтобы мне отсосали, в пользу того, чтобы перейти дорогу и убедиться, что у меня не галлюцинации.

— Поверь мне, дорогая, я расстроен этим больше, чем ты, — еще одна вспышка молнии, еще один проблеск рыжих волос и сверкающих голубых глаз. Я виню эту секундную рассеянность в том, что сказал что-то сверх глупое. — Давай как-нибудь повторим наш вечер.

Я сожалею об этом, как только это срывается с моих губ, и еще больше, когда ее глаза загораются, как стрип-клуб Лас-Вегаса. Я быстро извиняюсь, жду, пока она благополучно скроется за дверью, и перехожу дорогу.

Когда я подхожу к телефонной будке, мой взгляд встречается с её через залитое дождем стекло. По какой-то причине в моей груди вспыхивает раздражение. Как там говорится в поговорке? Что-то о том, что вспомнишь дьявола, он появится?

Что ж, сегодня дьяволица насквозь промокла и прижимает к груди пожелтевшую книгу.

Закрыв зонт, я тянусь к ручке. По ту сторону стекла я вижу, как Пенелопа тоже тянется к ней. Ее попытка удержать дверь закрытой жалкая, и я почти не встречаю сопротивления, когда распахиваю ее.

Распахнув дверь ногой, я опираюсь руками о верхнюю металлическую раму и позволяю своему взгляду скользить по ее телу. Она промокла насквозь. Ее пушистая шубка похожа на бродячую собаку из реклам американского общества «Против жестокого обращения с животными», а волосы настолько мокрые, что превратились из медных в ржавые.

— Что ты делаешь на улице так поздно? Работала на углу улицы, когда попала под дождь, что ли?

Тишина.

Мой взгляд сужается на панике, написанной на ее лице.

— Что случилось? — и снова никакого ответа. Я окидываю взглядом пустую улицу, затем вхожу внутрь, захлопывая за собой дверь. Я беру ее за подбородок. — Я не из тех, кто спрашивает дважды, Пенелопа.

С ее губ срывается вздох, когда вспышка молнии заливает пространство светом. Ее челюсть сжимается под подушечкой моего большого пальца, и осознание этого смывает мое беспокойство, как ведро холодной воды.

Я позволяю своим пальцам соскользнуть с ее лица и начинаю смеяться.

— Боишься маленькой молнии? Я тебя умоляю, шансы получить удар — один на миллион.

Настала ее очередь смеяться. Смех громкий и горький, и когда он отражается от стен, я внезапно осознаю, насколько здесь тесно.

— Я провожу тебя домой.

— Я не хочу идти пешком.

— Тогда я отвезу тебя домой. Мы в тридцати секундах от твоей квартиры, лентяйка.

— Убирайся.

Вытирая веселье с лица тыльной стороной ладони, я прислоняюсь к двери и изучаю ее. Когда молния освещает кабинку, ее плечи напрягаются в предвкушении, а пальцы сжимаются в кулаки. Ее губы приоткрываются, чтобы с придыханием прошептать счет, и когда она добирается до семи, гром прокатывается по ее сгорбленным плечам.

От ее дрожи серебро на шее поблескивает.

Я стону.

— Ты же не серьезно.

Она приоткрывает один глаз и свирепо смотрит на меня сквозь него.

— Что?

Я киваю на ее кулон.

— Ты думаешь, что ты одна на миллион, — я даже не пытаюсь скрыть, что я закатываю глаза. — Насколько эгоцентричной надо быть, чтобы верить...

— Я не эгоцентричная, — ее дрожащие пальцы, защищаясь, тянутся к кулону. — Я удачливая.

— Да, потому что попасть под удар молнии — это настоящая удача.

Она качает головой, проводя по цепочке четырехлистным клевером вверх и вниз.

— Удача — это не только то, что с тобой происходит что-то хорошее, но и то, что шансы на твоей стороне. У каждой игральной кости есть шестерка, верно? Любой может выкинуть её, но у счастливчиков вероятность выпадения ее выше, чем у большинства.

— И, исходя из этой логики, счастливчики с большей вероятностью будут поражены молнией, — сухо отвечаю я.

Она кивает, и я презрительно выдыхаю.

— Нет такой вещи, как удача, Пенелопа. Хорошей, плохой или иной. Не знаю, сколько раз мне придется тебе это доказывать.

Теперь ее второй глаз открывается, и она одаривает меня недоверчивым взглядом.

— Ты — король казино. Как ты можешь не верить в удачу?

— Потому что я логичный человек.

Ложь.

— Я верю в доказанную науку вероятности и статистики. У каждого человека на планете одинаковые шансы выпадения шестерки. Это математика. Господи, держу пари, что ты также подбираешь лак для ногтей в соответствии со своим гороскопом и не выходишь из дома, когда ретроградный Меркурий.