– Дверь?

– Да, дверь была заперта. Знаешь, эти огромные замки со скользящим засовом? Сам-то я всегда так делаю – запираю обчищенную квартиру, но кто еще, кроме меня? Убийца да к тому же фанат-коллекционер ни в жизнь бы до этого не додумался. А если бы и додумался, то не сумел бы этого сделать.

– Он мог запереть дверь ключом Абеля.

– Вот зараза! – вырвалось у меня.

– Я что-нибудь не так сказала, Берни?

– Я бы и сам до этого дошел, – мрачно ответил я. – Еще немного, и сам бы догадался.

– Ты просто забыл, что двери запирают и отпирают ключами.

– Может быть.

– Важно, что он подумал о том, чтобы запереть дверь. Другой просто захлопнул бы ее за собой. Тогда замок сам защелкивается.

– Это английский замок.

– Да, английский. Убийца, видимо, хотел, чтобы тело не обнаружили как можно дольше, поэтому он не поленился разыскать ключи.

– Может быть, ему и не пришлось их искать.

– Может быть. Даже если...

– Все верно, – перебил я ее. – Но что нам это даст? Мы по-прежнему ничего не знаем о преступнике, кроме того, что он не дурак и что такой «пустяк», как убийство, не лишил его осмотрительности. Не вижу причины подозревать ни ту, ни другую шайку, вломившуюся к Колкэннонам. Те, которые были до нас, – мелкая шпана. Откуда им знать об Абеле? Да и забраться к нему они бы не сумели. Нет, они вытащили у Колкэннонов тонну барахла и теперь стараются сбыть его поскорее. Но чтобы Абелю? Нет, это исключено. Даже если бы они вышли на него, он-то человек опытный. Зачем ему возиться с мелочевкой вроде столового серебра и мехов. Ему марки подавай, монеты, драгоценности.

– Хорошо, а те, что были после нас?

– Которые убили Ванду Колкэннон? Думаю, что они забрались в дом случайно. Разбитая крыша – это ведь все равно что пригласительная карточка с золотым тиснением. Какими судьбами могли они с Нижнего Манхэттена попасть на Риверсайд-драйв?

– Да, это не в счет.

– Я тоже так думаю. Пусть полиция теперь сама клубок распутывает. Лично я – пас. Невозможно найти человека, если знаешь только, что он нумизмат, псих, способный на смертоубийство, умеет не оставлять после себя следов. Тебе часто такие попадались? То-то. Такая же музейная редкость, как зубастая курица или никель тринадцатого года с головой статуи Свободы... А Абеля жалко, черт возьми, нравился он мне.

– И мне тоже.

– И Ванду Колкэннон жаль, хотя никогда ее и не видел. Жаль, что мы вляпались в эту историю, и хорошо, что не по уши. Ну что же, пора открывать свой магазин, глядишь, продам что-нибудь.

– Я тоже пойду. Надо пса купать.

– Увидимся вечером?

– Заходи.

Через пять часов мы продолжили разговор в «Бродяжьем клубе» – Каролин с бокалом мартини, я с разбавленным виски. После ленча торговля шла вяло. В магазине было полно посетителей, только листавших книги, которые уходили, ничего не купив. В такие дни не уследишь за любителями унести книгу, не заплатив за нее. Себе дороже! Почти уверен, что патлатая девица в углу прихватила с собой «Бытие и ничто» Сартра. Пусть почитает, это будет ей наказанием.

– Надеюсь, полиция проявит оперативность и выследит убийц, – говорил я. – На данный момент следствие нас не коснулось, а если дела закроют, вообще не коснется. Лично меня это устраивает.

– А если их не найдут, и дела не закроют?

– Как ни крути, мы были у Абеля позавчера. Если следователь начнет копать, они могут додуматься показать мою фотографию швейцару, и тот может узнать меня. Рэю я сказал, что не был у Крау с прошлого июля. Соврать полицейскому – это законом не преследуется. Другое дело, на это косо смотрят. У меня есть алиби, но вот надежное ли?..

– Алиби? Какое?

– Дениз.

– С Дениз ты был прошлую ночь. А к Абелю мы ходили позавчера.

– Нет, я обе ночи был с ней.

– А она знает об этом?

– Мы все обговорили.

– И знает, что случилось у Колкэннонов?

– Знает, что меня тоже подозревают. Естественно, я сказал, что не имею никакого отношения к убийству, правда, что побывал там до этого, не упомянул.

– Ну да, она думает, что ты завязал.

– Во всяком случае, ей кажется, что я завязал. Одному Богу известно, что думают женщины.

– Так, значит, эта костлявая трепачка – твое алиби. А я удивлялась, зачем ты к ней помчался?..

– Не за тем.

– Разве?

– Хорошо, не только за тем... Никак не пойму, что ты имеешь против Дениз. Она о тебе хорошо отзывается.

– Черта с два! Она терпеть меня не может.

– Ну...

– И еще неизвестно, какие она даст показания. Она из тех, что и соврать-то как следует не умеют. Надеюсь, она тебе не понадобится.

– Я тоже на это надеюсь.

Каролин сделала знак, чтобы нам принесли еще выпить. Официантка явилась с мартини и виски. Каролин проводила ее глазами.

– Новенькая, – сказала она. – Ты случайно не знаешь, как ее зовут?

– Кто-то, кажется, назвал ее Анджелой.

– Хорошее имя.

– Ничего.

– И сама хорошенькая, как по-твоему?

– Нормальная.

– То-то и оно, что нормальная. – Каролин отпила мартини. – Ну и что ты думаешь?

– О ком? Об официантке?

– Угу, об Анджеле.

– Что именно об Анджеле? Лесба или женщина как женщина?

– Угу.

– Почем я знаю?

– Ну какое впечатление она производит?

– Нет у меня никакого впечатления! – огрызнулся я. – Одно я заметил, что она не отходит от проигрывателя. Заведи с ней роман, и всю жизнь будешь слушать народные песни. Или так называемые мелодии Запада. Барбара Мандрелл тебе поперек горла встанет. Слушай, может, мы все-таки оставим Анджелу в покое?

– Да, тебе хорошо, а мне... Ладно, извини, Берни. Ты что-то хотел сказать?

– Я все об Абеле думаю. И о коллекционере-фанатике, который его прикончил.

– И что?

– Не верится мне в эту версию, – сказал я. – По времени не очень получается. Если смерть наступила около часу или двух дня, то Абель должен был бы с утра первым делом позвонить этому коллекционеру. Тот сломя голову едет к нему, видит монету, делает свое дело и исчезает. Конечно, Абелю было невыгодно тянуть с продажей, но такая спешка не в его характере. Прежде всего он должен был убедиться в том, что монета подлинная. Помнишь, он говорил о намерении просветить ее рентгеном? Кроме того, он наверняка захотел бы узнать, поднимется ли шум вокруг ограбления Колкэннонов и попадет ли в газеты известие о пропаже монеты. Это помогло бы ему установить, какую цену запрашивать. Ему была нужна дополнительная информация. Короче говоря, я склонен думать, что убийство не связано с монетой. Ни одна живая душа не знала, что она у него, – только мы с тобой. Но за нами никто не следил, и насчет монеты мы не распространялись. Я, во всяком случае, держал язык за зубами.

– А мне кому говорить? Ты – единственный человек, кто знает, что у меня есть побочное занятие. Помимо стрижки собак.

– Тогда мотив преступления – в другом. Может быть, это был случайный налет? Может быть, кто-то пытался сбыть ему краденое, но они не сошлись в цене, и вспыхнула ссора. Может быть, убийство связано с его прошлым?..

– Ты имеешь в виду Дахау? Старая вражда, возникшая еще в концлагере?

– Или с менее отдаленным прошлым. В сущности, я мало что знаю об Абеле. Крау – это не настоящая его фамилия, а настоящая, как он однажды сказал, – Амзель, что в переводе с немецкого означает «черный дрозд». От «амзеля» – «черного дрозда» – он, видимо, и произвел новую фамилию: «крау» – «ворона». Определенное сходство, согласись, есть. Однако в другой раз, рассказывая об одном эпизоде из своей жизни, он назвал себя Шварцфогелем. «Шварцфогель» у немцев – тоже «черный дрозд». Как видишь, он в собственных именах путался.

– Он ведь еврей, да?

– Не думаю.

– Как же он оказался в Дахау?

– Ты забыла наши рекламные объявления? «Не нужно быть евреем, чтобы любить джинсы „Ливайс“!» И не нужно было быть обязательно евреем, чтобы оказаться в Дахау. Абель говорил, что нацисты посадили его в концлагерь по политическим мотивам, за то, что он был социал-демократом. Может быть, это и правда, но я не исключаю, что он попал туда как обыкновенный уголовник, например, за скупку краденого. Может быть, он был гомосексуалистом – за это тоже в Рейхе сажали.