— Мы тоже не могли спать долго в школе. Правила были довольно строгими, хотя большинство моих приятелей были избалованными и никуда не годными.

Изнеженные аристократы, их много. Или сыновья богатых гангстеров, корпоративных магнатов и финансовых воротил.

Как мой отец.

Простой барон, но чертовски богат.

— Какие у них были причины будить вас? — спрашивает Джорджия, сиськи приподняты и набухли над вырезом белой майки, в которую она переоделась перед сном.

Я отвожу взгляд.

— В основном тренировки. Я играл в лакросс, когда учился в школе, некоторым парням приходилось работать на конюшенном дворе и тому подобное. Мы по очереди работали в трапезной. В кафетерии, я имею в виду.

— Тебе обязательно было носить сетку для волос? — поддразнивает она.

— И резиновые перчатки. — Я шевелю бровями и смеюсь.

— Фартук?

Я киваю.

— Определенно фартук.

Некоторое время мы оба сосредотачиваемся на шоу, и я закидываю руки за голову, сплетая пальцы вместе. Джорджия все еще лежит на боку, свернувшись калачиком.

— У меня так мерзнут руки. Жаль, что я не могу надевать перчатки в постель, — раздается ее мягкий голос.

— Дай мне потрогать.

Она скользить одной ладонью по матрасу, по моим прохладным простыням и к моей руке.

На ощупь, как лед.

— Черт возьми, соседка, да ты не шутишь.

— Мои ноги были холодными до того, как я вошла сюда, но сейчас становятся теплее. Иногда я надеваю носки в постель, что, я знаю, неправильно, но все же.

Я держу ее руку в своей, зажимая.

— Давай другую.

Она пододвигается, чтобы дать мне другую ладонь, и я потираю ее, — потираю, как будто грею над костром, трение создает тепло.

Джорджия наблюдает за мной в темноте, свет от телевизора отбрасывает тени на ее лицо.

— Спасибо.

После того как ее руки согрелись, девушка не возвращается на свою сторону матраса, вместо этого лежит там, где есть, спокойно изучая меня.

Взгляд скользит по моей обнаженной груди.

Затем неторопливо убирает руку из-под моего бока, и медленно скользит пальцами по чернилам на моей ключице. Прослеживает линию, которая идет от одной стороны к другой.

Это татуировка плюща, которую я сделал, когда мне исполнилось восемнадцать, и которую спрятал от мамы и папы, зная, что они сойдут с ума, если узнают об этом.

Плющ обвивает фразу: «Делай все с намерением» на латыни. Другие татуировки на моем теле включают крест, старый корабль с парусами, кровоточащее сердце и несколько случайных, которые я сделал, когда был слишком пьян, чтобы принимать правильные решения.

Моя соседка скользит кончиком пальца по моей коже, вызывая мурашки, очерчивая предметы, выполненные в черном цвете.

Интересно, что сейчас происходит у нее в голове; по мрачному выражению ее лица невозможно понять. Лоб нахмурен, когда она концентрируется на своей задаче.

— Мне нравится эта, — шепчет она, имея в виду тату фамильного герба, которую я сделал в прошлом году. Это напоминает мне о доме. История Драйден-Джонсов. Верность Англии.

Прочищаю горло, но ничего не отвечаю.

Я не могу.

Моя кожа и тело гудят от энергии.

Мне требуются все силы, чтобы лежать неподвижно и не двигаться, желая прикоснуться к ней, но борясь с искушением.

Я не хочу пугать ее или выводить из себя.

Кажется, что все происходит в замедленной съемке, и все, что я могу делать, это наблюдать. Смотреть, как Джорджия проводит пальцем по моей татуированной коже, безусловно, более захватывающе зрелище, чем смотреть телевизор.

Мое сердце колотится так, будто я только что сыграл восьмидесятиминутный матч по регби на полной скорости. Клянусь, если бы девушка задержалась достаточно долго над моим сердцем, она бы почувствовала, как оно бьется у меня в груди. На самом деле, возможно, она уже это чувствует.

Ее глаза ничего не выдают.

Я едва могу сказать, о чем она думает, очарована ли она, испытывает ли отвращение или восхищается видом искусства на моем теле.

— Когда ты сделал эту? — спрашивает она, имея в виду кровоточащее сердце. — Что это значит?

— Это, эм... просто символ того, что я вкладываю свое сердце и душу во все, что делаю. Я никогда ничего не делаю наполовину. Всегда выкладываюсь по полной.

Это заставляет ее засмеяться, глаза загораются. Она прикусывает нижнюю губу, как будто стесняется. Тем не менее, ее руки не отрываются от моей кожи.

У Джорджии внезапно появляется такое выражение лица, которое я не могу описать или идентифицировать, когда девушка наклоняется ближе, чтобы получше рассмотреть меня. Как будто пытается запомнить морщины на моем лице. Ее рука перемещается от моей ключицы и груди вверх к моему лицу, зависая в сантиметрах от моей скулы.

— Ничего, если я прикоснусь к тебе здесь? — спрашивает она.

Не уверен, зачем она спрашивает, потому что уже прикасалась ко мне все это время. Но, может быть, Джорджия почему-то думает, что прикасаться к лицу более интимно, чем к моей груди. В любом случае, я не против этого.

— Конечно. — Я задерживаю дыхание.

Пальцы, которые пробегали по моей ключице, теперь пробегают по шраму на моей щеке. Большой и указательный пальцы. Брови Джорджи приподнимаются, когда она касается шрама в уголке моего рта, который я заработал в игре на прошлой неделе, который кровоточил и болел несколько дней.

— Это было больно?

Чертовски.

Я хихикаю.

— Не так больно, как в прошлом году, когда бутса попала мне в угол глаза. — Но, слава богу, не осталось шрама.

Ее рот образует маленькую букву «О» от удивления.

— Тебя ударили ботинком в лицо?

Вот что такое бутса, да.

— Так случается.

Она наклоняется ближе, так близко, что я чувствую, как ее сиськи прижимаются к моей груди.

— Не могу поверить, что не осталось шрама.

— Есть крошечный, едва заметный. С другой стороны, у меня есть шрамы поверх шрамов, так что кто вообще разберет, что к чему.

— Не могу поверить, что они не заставляют вас носить шлемы.

Я тоже, иногда. Регби чертовски опасный вид спорта.

Веселый, но опасный.

Джорджия проводит указательным пальцем по моей брови.

— У тебя когда-нибудь было сотрясение мозга?

— Несколько.

Она хмыкает, недовольно поджимая губы.

— Они определенно должны заставить вас носить шлемы.

— Не думаю, что один из них поместился бы на моей голове.

Она закатывает глаза.

— Тебе никто не говорил, что у тебя завышенное самомнение?

— Думаешь, я этого не знаю?

— Ты даже не представляешь насколько. — Она издевается надо мной.

— Разве это плохо?

Джорджия откидывает голову назад, чтобы посмотреть мне в глаза.

— В мире, где каждый парень просто хочет потрахаться и ведет себя как придурок, нет, это не так уж плохо. Это хорошо.

Я пожимаю плечами.

— Меня постоянно изводят из-за акцента. Думаю, некоторые люди ошибочно принимают это за напыщенность.

— Напыщенный, нет. — Она хихикает. — Правильный, да.

— Ты тоже правильная, знаешь ли.

— Неужели?

— Да.

— Хм, — мурлычет она, все еще находясь всего в нескольких сантиметрах от моего лица. — Думаешь, я хорошая девочка?

Я делаю еще один вдох, в ее словах слышится дерзость.

Вызов согласиться с ее утверждением.

Но я не собираюсь этого делать. Не собираюсь говорить ни слова. А просто позволю ей верить в то, во что она хочет верить, вместо того чтобы начинать с ней спорить.

Правда в том, что я действительно думаю, что Джорджия хороший человек, несмотря на трудное начало, которое у нас было. И понимаю, почему она тогда это сделала, потому что понимаю, каково давление со стороны сверстников.

Теперь я знаю, что она не поверхностный человек; Джорджия веселая и оптимистичная.

Добрая, щедрая и милая.

И, говоря о милом, ее дыхание пахнет мятой. Ее кожа пахнет миндалем и маслом ши — тем же лосьоном, который она вчера оставила на кухонном столе, и которым я натер руки, думая, что это крем для рук.

— Я думаю, что ты хороший человек, да. — Я сглатываю, не желая использовать фразу «хорошая девочка» — это почему-то кажется слишком сексуальным и интимным, и я сильно сомневаюсь, что ей было бы приятно.

Я не думаю, что большинству молодых женщин нравится, когда их называют девочками, или милыми. Или хорошими.

Это как-то уныло и занудно, хотя совсем не то, что это значит.

— Хороший человек, — повторяет она, выдыхая. — Значит, не дерзкая засранка, которую ты встретил в доме регби?

— Я не держу на тебя зла. Тебе нужно отпустить это. Если, конечно... — Я оглядываю ее с ног до головы. — Ты не планируешь снова издеваться над кем-то.

— Нет! — торопится сказать она. — Я бы никогда... не сделала это снова, ты же знаешь. Это не я, и с тех пор больше не общалась с теми девушками из моей команды.

Я заметил, что Джорджия отделилась от них, но не был уверен в точной причине. У меня были свои подозрения, и теперь они подтвердились.

Девушка щелкает меня пальцами по носу, на ее губах играет улыбка.

После того как заканчивает прикасаться к заживающему порезу на моем рту, начинает исследовать другие места. Скользит кончиком пальца по переносице, которая была сломана по меньшей мере три раза, затем еще раз по моей брови, по-видимому, ей нравится тот факт, что они густые, если судить по приподнятому уголку ее рта.

Хотел бы я прочесть ее мысли.

Мне бы хотелось, чтобы она сказала, о чем думает, чтобы мне не пришлось лежать здесь, пытаясь угадать.

Я отчасти хотел бы, чтобы она поцеловала меня прямо сейчас.

— Наверное, мне не следовало так прикасаться к тебе... Теперь я чувствую себя странно. — Она наконец-то говорит мне то, что у нее на уме. — Прости.

— Знаешь, — медленно начинаю я. — Ты слишком часто извиняешься. В прикосновениях к моему лицу нет ничего плохого. Все, что ты делаешь, это смотришь на мои порезы и синяки. В этом нет ничего особенного.

— Я правда слишком часто извиняюсь?

— Достаточно часто, чтобы я заметил, — говорю я, не желая, чтобы она чувствовала себя плохо. Но Джорджия действительно просит прощения больше раз, чем она думает. — Не то чтобы это имело большое значение. В мире есть вещи и похуже, которые кто-то может сделать, и извинения не входят в их число. Даже не возглавляет список правонарушений.