Мне было лет пятнадцать, когда однажды зимой Эмайджа простудился и слег. Приехал наш семейный доктор, милый и добрый Энтони Амброуз. Диагноз его был неутешительным: двустороннее воспаление легких. Уход и питание не помогали, Эмайджа медленно угасал. Родители в то время уехали куда-то на Север на три недели. Спасти беднягу могло только новое лекарство, дорогое и редкое в те времена. Мать оставила мне это лекарство. Его как раз хватило бы на то, чтобы вылечить одного человека. Я долго боролся с собой, мне хотелось спасти бедного негра. Но ведь лекарства хватило бы лишь на одного. А что если бы заболел воспалением легких я? Или сестра? Так лекарство и осталось нетронутым. Оно лежало в верхнем ящике тумбочки у моей постели и о нем никто не знал, кроме меня и мамы. Ни я, ни сестра, к счастью, не заболели. Эмайджа умер, как раз к приезду родителей. По их настоянию, его вопреки всем правилам и традициям - похоронили на нашем фамильном кладбище.

Негры, мужчины и женщины, плакали в своих печальных песнях, провожая своего черного брата в их черный рай. Эмили и Лиз словно окаменели от горя. Мне тоже было жаль старого Эмайджу.

Но что я мог поделать? Разве я имел право рисковать жизнью сестры или своей?

Этот жестокий выбор - ты или другой - преследовал меня всю жизнь, как рок. Какие радостные, беспочвенные, вдохновенные дни провел я в колледже! Все предметы давались мне легко.

То, на что другие тратили дни и ночи упорных зубрений, я усваивал на лету из лекций. Мне везло в спорте. Тренеры считали меня одним из самых незаурядных футболистов тех дней. Когда до окончания колледжа оставалось два-три месяца, я всерьез задумался о будущей работе. Из всех студентов нашего выпуска лишь трое - Мериам, Стив и я - учились по стипендии штата.

Это означало, что мы должны были отработать свою стипендию в течение нескольких лет там, где нам укажут власти штата. Случайно, не помню уж как именно, я узнал о том, что на троих стипендиатов имелось лишь одно действительно стоящее место.

Что было делать? Червь сомнения точил мою душу. Я знал, что Мериам является ярой троцкисткой. Правда, в те годы ее группа действовала нелегально. Но я-то знал, что Мериам - активистка, "боевик", как ее называли в их организации, фанатично преданная идеям Леона Бронштейна. Я ведь и сам одно время увлекался троцкизмом, хотя и не до такой степени, чтобы стать членом организации. Стив был помешан на Бакунине. Им были проштудированы все работы вождя анархизма. И хотя он сам и члены его группы вряд ли могли бы четко сформулировать различие между платформами Бакунина и Кропоткина, вражда между бакунинцами и кропоткинцами в колледже не утихала ни на день. В личной библиотеке Стива имелись многие книги,в которых так или иначе действовали анархисты. За рабочим столом на стене его комнаты красовалась тельняшка. "Настоящая русская тельняшка, - гордо объяснял он каждому, кто навещал его дома. Дань уважения великим анархистским традициям российского флота". И анархизм меня в свое время привлекал. Но не настолько, чтобы очертя голову воевать за идеи анархистского "парадиза".

Меж тем, "охота на ведьм" была в полном разгаре. Профессора, ученые с мировым именем, изгонялись со своих кафедр только за то, что когда-то имели легкомысленную неосмотрительность процитировать Маркса, упомянуть о Ленине. Толпами исключались студенты, которых администрация колледжа или университета имела хоть малейшее основание заподозрить в инакомыслии. Изгнать "красную заразу" отовсюду было элементарным долгом гражданина и патриота. Кто не знал в нашем колледже "угрюмого Дуайта"? Преподаватель гражданской самообороны, он был всевидящим и всеслышашим оком ФБР. Все его сторонились, за глаза ругали цензурно и нецензурно, ненавидели, презирали.

В глаза, однако, льстили. Угодничали. Заискивали.

За день до приезда комиссии штата, которая должна была выбрать из нас троих одного, "угрюмый Дуайт" беседовал - я это точно знаю! - с Мериам, со Стивом и со мной. Уж не ведаю, что они наговорили ему про меня, только встретил он меня холодно, даже зло. Впрочем, может быть, это была его обычная манера, я с ним лично общался в первый и последний раз. "Что ж, молодой человек, решили ниспровергнуть законные власти, не так ли?". Я попытался было возразить. "Бросьте, - резко оборвал меня он. - Мне все известно: и ваши анархистские фантазии и ваши троцкистские утопии". Я продолжал настаивать на том, что вполне избавился как от одного, так и от другого. "Выходит, ваши политические убеждения вроде коклюша?". Я скромно заметил, что это были не убеждения, а увлечения и что я излечился от обоих недугов даже легче, чем ребенок преодолевает коклюш. "Как это у Вас все гладенько получается, - саркастически заметил "угрюмый Дуайт". - Все переболели и все превратились в стопроцентных патриотов. А?" Я ответил, что, к сожалению, это произошло далеко не со всеми. "Ну-ка, ну-ка, будьте хоть раз в жизни откровенны, - потребовал "угрюмый Дуайт".

- Как на исповеди. Это зачтется". Что было делать? Я рассказал ему все то, что я знал о Мериам и о Стиве. Они опасны для нашего общества. Для защиты своих идей они не постесняются применить ни бомбу, ни пистолет, ни кинжал. Она - красный агитатор, носит на своей груди в медальоне портрет лидера международных террористов. Он спит и видит, как бы ему вступить в контакт с русской шпионской службой. "Коммунисты! брезгливо резюмировал "угрюмый Дуайт". - А ты плохой американец. Все знал и столько времени молчал". Грустная история, в общем-то приключилась и с Мериам и со Стивом. Мне их было искренне жаль. Но трудно не согласиться с выводом "угрюмого Дуайта": "За свои убеждения надо платить". Потом я слышал краем уха, что Мериам долго и тяжело болела. Стив, кажется, перебрался в одну из отдаленных провинций Канады.

Да, разные пути избираем мы в жизни. очень разные. И все зависит от того, как и кому повезет. Повезет во всем. В любви, например. Это как раз та сфера, в которой мне везло реже всего. В колледже я засматривался на многих девушек. На меня - никто. Обидно, не правда ли? То, что произошло между мной и Карлин, частенько и сегодня бередит мне душу. А ведь было это несколько десятков лет назад. Карлин была премиленькой сокурсницей. Премиленькой и глупенькой. Была она из зажиточной семьи, с самого дальнего Юга. Училась в колледже отнюдь не по призванию или жизненной потребности, а по престижным соображениям. Представьте себе девушку со стройной фигуркой, но уже в девичестве предрасположенную к полноте, большой лоб, большой рот, сильный подбородок. Глаза голубые, нос пуговкой, волосы пепельные, ровные, до плеч. Это и есть Карлин, долгая на учение, скорая на гуляние и танцы.

Я взял ее силой, и то после того, как здорово подпоил мощным коктейлем, который сам придумал. В него входило что-то около трех сортов водки и стольких же разновидностей рома.

наутро Карлин была в ужасе. Она была воспитана в строжайшем пуританском духе. Потеря невинности до замужества считалась страшнейшим из всех грехов. Мне едва удалось успокоить ее обещаниями вечной любви и преданности. Она привязалась ко мне, как собачонка, подобранная сердобольной душой где-нибудь на севере в полярную зимнюю стужу. Мне с ней было поначалу легко. Все, что ей нужно было - это секс и обещания будущего счастья. Однако, признаюсь, мне стало не по себе, когда она через какое-то время объявила, что беременна. Мне нужно было что угодно, только не это. Жениться я не хотел, да и не мог.

Какой из меня жених, когда все мое состояние заключалось в стипендии штата, а весь мой гардероб - на мне? Да и рано. Я был убежденным сторонником взгляда на женитьбу, бытовавшего в древней Спарте. Аборт Карлин отказалась делать наотрез. "Если ты на мне не женишься, - заявила она, - я подброшу ребенка тебе. Сам будешь его воспитывать". Я сказал ей и раз, и два, и три, что жениться не собираюсь. Она продолжала меня преследовать с какой-то ожесточенной навязчивостью. В одно прекрасное утро я проснулся и понял, что ненавижу ее так, как не ненавидел еще никого. Все, что раньше в ней нравилось, теперь вызывало необъяснимое раздражение. То, что приводило в умиле- ние, теперь бесило бесконечно и неотступно. Мне стали ненавистными ее голос, фигура, нос, глаза - все. Иногда, когда она заводила со мной разговор (неважно о чем, о чем бы то ни было), я стискивал зубы и убегал прочь. Я чувствовал, что могу ее избить, даже убить. Самое имя ее, которое раньше я произносил нараспев и с нежностью, теперь вызывало во мне бешенство.