Если до этого в глазах слуги было еще какое-то сомнение, то теперь он разом прозрел и впал в ступор.

Заметив реакцию слуги, Тасянь-Цзюнь почувствовал удовлетворение и даже что-то похожее на злорадство. Открыв комнату, он тут же втащил Чу Ваньнина внутрь и, еще не закрыв как следует дверь, сразу же впился в его губы жадным поцелуем, в порыве страсти сплетясь с ним языками.

Сквозь украшенную орнаментом в виде виноградной лозы деревянную решетку окна можно было увидеть ярко сияющие огни ночного города, но этот свет не имел к ним никакого отношения. Он прижал Чу Ваньнина к плетеной кушетке, и когда кровать под ними недвусмысленно заскрипела, он расслышал, как Чу Ваньнин еле слышно вздохнул:

— Мо Жань, зачем ты все это делаешь?

— …

— Какой смысл нам делать это?

Эти слова были такими острыми и резкими, что даже годы спустя, стоило ему вспомнить об этом, и у него заболело сердце.

Тасянь-Цзюнь открыл глаза.

Он стоял в том же месте Павильона Алого Лотоса, и все те события остались в далеком прошлом.

Но, неизвестно почему, перед его глазами вдруг замерцало призрачное видение и в ушах раздался шум проливного дождя. Словно прячущийся во мраке ночи призрак, Тасянь-Цзюнь заглянул за украшенную виноградным орнаментом деревянную решетку постоялого двора и увидел ту же комнату и тех же двух людей. Отличие было лишь в том, что снаружи шел сильный дождь, а в постели царила взаимная любовь.

Он увидел себя и Чу Ваньнина, сплетенных в единое целое безудержной страстью. В комнате было темно, но он ясно видел Чу Ваньнина… его чуть приоткрытые глаза и его лицо, затуманенное плотским желанием, потерянное в собственных эмоциях, пристыженное и восторженное.

В этой иллюзии сам он с любовью смотрел на мужчину под собой и умоляюще, но твердо убеждал его:

— Сегодня вечером я просто хочу, чтобы тебе было хорошо.

Он склонил голову, чтобы целовать и сосать самое уязвимое место на теле Чу Ваньнина и услышал то, что так давно хотел… как, зарывшись руками в его черные волосы, Чу Ваньнин задыхается и стонет:

— Ах…

Тасянь-Цзюнь резко схватился за лоб. Голова болела так, что казалось еще немного, и его череп расколется на части.

Два воспоминания сплелись в один рычащий клубок и теперь рвали и кусали друг друга, пытаясь взять верх. Какое из них настоящее? Какое всего лишь дурной сон? Он не знал и не осмеливался даже думать об этом.

С трудом успокоив свое сердце, он в панике поспешил покинуть Павильон Алого Лотоса.

Добравшись до тренировочного поля, он остановился перед резными перилами из белого нефрита и уставился на туманные силуэты далеких гор. Его грудь все еще часто вздымалась. Что за обольстительное воспоминание он только что видел? Неужели это то, что пережил Мо Жань из другого мира…

Он опять невольно вспомнил влажные и покорные глаза Чу Ваньнина, его беззащитную шею, когда он, тяжело дыша, откинул голову на спинку кушетки.

Тасянь-Цзюнь крепко сжал резные перила.

…Неужели Чу Ваньнин и правда по доброй воле лег под этого проклятого образцового наставника Мо?!

Несмотря на то, что фактически они были одним и тем же человеком, пламя гнева обожгло сердце Тасянь-Цзюня, окрасив его глаза в кроваво-алый цвет.

Даже если это действительно воспоминание его другого «я», он чувствовал лишь ни с чем не сравнимую ненависть и нежелание смириться с этим.

Почему? С какой стати?

После того, как Хуа Биньань воскресил его и вернул в виде живого трупа в мир людей, все, что ему осталось, пришедший в запустение Дворец Ушань и куча внушающих лишь отвращение дел по устранению царящего вокруг хаоса.

Что он увидел, когда, очнувшись, в панике примчался в Павильон Алого Лотоса? Духовная сила рассеялась, остались лишь увядшие лотосы, осыпающиеся цветы яблони, совершенно пустой дом. И лотосовый пруд, в котором уже не было его умершего супруга.

Хуа Биньань вытащил из Ада и воскресил Мо Вэйюя, но тело Чу Ваньнина уже стало прахом и обратилось в пыль, так что не осталось ничего, что он мог бы снова найти и собрать.

Он помнил, как тогда с трудом добрел до берега пруда и, низко склонив голову, какое-то время пустым взглядом смотрел перед собой. Затем он наклонился и, медленно погрузив пальцы в пруд, зачерпнул пригоршню воды. Этот темный и глубокий омут. Такой холодный, что холод пробирает до костей.

Мо Жань невольно содрогнулся всем телом, и вода тут же утекла сквозь пальцы. В изнеможении он рухнул на землю.

Он все-таки вернулся в мир людей, но что в итоге там осталось?

С каждым днем испытывая все большее отвращение к жизни, он вынужден был существовать в этом мире. Из-за контроля Хуа Биньаня ему приходилось подчиняться его приказам и сделать с собой он ничего не мог.

Спустя время Хуа Биньань смог нащупать след созданной кем-то трещины в Пространственно-временных Вратах Жизни и Смерти, но почему-то наотрез отказался говорить ему, кто именно оставил ее. Очень скоро этот хитрец прошмыгнул через эту щель в другой мир, с радостью оставив Тасянь-Цзюня здесь в одиночестве, наказав трудиться не покладая рук. Пока он усердно работал, единственным утешением для него было то, что Хуа Биньань время от времени присылал ему весточку с той стороны.

Так он узнал, что часть его души возродилась в другом мире. Также до него дошли новости о Ши Мэе, о Сюэ Мэне, Е Ванси и Наньгун Сы, которые давно почили в этом мире.

Узнал он и кое-какие новости о Чу Ваньнине.

Хуа Биньань посылал ему очень короткие письма и, казалось, берег слова словно золото. Кроме того, Тасянь-Цзюнь на дух не переносил острый, словно жало скорпиона, почерк Хуа Биньаня.

Но эти письма стали для такого живого мертвеца, как он, самой большой надеждой, похожей на глоток воздуха для человека, тонущего в морской пучине. Он хранил каждую весточку, а когда их долго не было, впадал в отчаяние и снова, и снова перечитывал полученные ранее письма с приказами, от которых его тошнило.

Иногда он чувствовал что, должно быть, сошел с ума.

В сумерках слуги подавали ужин. Ему нравилась эта суета, поэтому после своего возрождения он приказал всем слугам собираться на ужин в главном зале. Лениво возлежа на мягком троне, он смотрел, как они едят, и время от времени спрашивал их, какова на вкус их еда.

В былые дни Тасянь-Цзюнь не любил читать, но в эти годы, когда рядом с ним никого не осталось и не с кем было коротать долгие ночи без сна, чтобы разогнать тоску он вынужден был перелистывать бумажные книги и просматривать бамбуковые дощечки. Пристрастившись к чтению, он открыл для себя, что разбирать слова[292.6] даже весело.

Например, если ему хотелось, чтобы кто-то съел жареный в масле рис, он мог цветисто загнуть:

— Давай, для этого достопочтенного вкуси раскат весеннего грома[292.7].

Или если ему хотелось заставить человека пожевать шпинат, он говорил:

— Пригуби чашу красноклювого зеленого попугая[292.8].

Заставить неграмотного читать само по себе трудное дело, а если этот неграмотный еще и так этим увлечен, тут напрашивается лишь один вывод: других радостей в его жизни просто не осталось.

Когда оживленный пир был в самом разгаре, прибыл посыльный с новостями:

— Ваше величество, старший великий мастер тоже вернулся.

— Один?

— Вместе с главой Цитадели Тяньинь, госпожой Му. Они просили передать, что сначала им нужно подготовить ритуал жертвоприношения, после чего они поприветствуют вас должным образом.

Отщипнув от лежащей на серебрянном подносе пурпурной грозди виноградинку, Тасянь-Цзюнь со скучающим видом сказал:

— Тогда пусть не торопятся, этот достопочтенный наслаждается отдыхом.

Посыльный продолжил:

— Кроме того, старший великий мастер просил передать вашему величеству одну настоятельную просьбу.

— Какую?

— В ближайшие дни вам следует быть предельно осторожным. Теперь, когда тот грешный мир в хаосе, «он» обязательно придет.

Взгляд Тасянь-Цзюня чуть просветлел:

— Ясно, этот достопочтенный знает, что делать, — со смешком ответил он.

Конечно же он знал, что этот человек может прийти.

Два мира переплелись, миллионы беженцев рассеялись по белу свету, образцовый наставник Мо умер, и Пик Сышэн пал… Так же как у него, у Чу Ваньнина больше ничего не осталось, так что, скорее всего, он придет, чтобы, поставив на кон свою жизнь, поквитаться с ним.

Тасянь-Цзюнь не боялся, более того, в глубине души с нетерпением ждал этой встречи.

Этой глубокой ночью во дворце тут и там мерцали одинокие свечи и только во Дворце Ушань девять тысяч девятьсот девяносто девять огней рассеивали мрак, превратив ночь в полярный день.

Тасянь-Цзюнь позвал старика Лю и приказал ему:

— Вели слугам погасить половину свечей.

Было слишком светло, и он боялся, что Чу Ваньнин столкнется с трудностями, пытаясь незаметно проникнуть во дворец, поэтому решил ослабить меры предосторожности.

Лю Гун пошел выполнять приказ, а он стоял и ждал, пока старик не придет с докладом:

— Ваше величество, половина огней потушена.

Тасянь-Цзюнь осмотрел залитый тусклым светом внутренний двор и остался недоволен увиденным. Немного подумав, он приказал:

— Потушите все.

Старик Лю просто лишился дара речи.

Пока светильники во Дворце Ушань гасли один за другим, огонь в сердце Тасянь-Цзюня разгорался все сильнее. У него было смутное предчувствие, что Чу Ваньнин скоро придет. Скорее всего этот человек будет одет в те же белые одежды, с лицом исполненным праведного негодования и ртом полным утомительных нравоучений, горящий желанием отомстить за образцового наставника Мо.

Лишь подумав об этом, он почувствовал возбуждение и кончиком языка облизнул губы и ровные белые зубы. В глубине покоев за тюлевым пологом он оставил всего лишь один светильник на высокой бронзовой подставке в виде переплетающихся цветущих ветвей. Этот огонь Тасянь-Цзюнь зажег для отчаявшегося мотылька Чу Ваньнина, чтобы показать ему, что он здесь и ждет, когда, себе на погибель, он атакует его.