Глава 292. Пик Сышэн. Ваше сердце глубоко, как море

Обернувшись, Тасянь-Цзюнь увидел Сун Цютун. В роскошном платье и головном уборе, прекрасная и волнующая, она подошла к нему в сопровождении группы служанок.

Рука, которой император собирался поднять бамбуковый занавес, замерла на полпути. Невозмутимо поправив занавес, он спросил:

— В чем дело?

— Вашей супруге нечем заняться, поэтому она решила прогуляться, чтобы нагулять аппетит, — подобрав подол длинного платья, Сун Цютун склонилась в почтительном поклоне. Смиренно и кротко взглянув в сторону повозки, она мягко спросила. — А-Жань собирается уехать?

— Прогуляюсь по ночному рынку в Учане.

Улыбка, которой она одарила его, была достаточно почтительной и кроткой, но не без толики интимности.

— Это ведь совсем недалеко, а вы решили взять повозку. Император едет не один?

Тогда он был еще весьма терпелив с ней, поэтому с улыбкой ответил:

— Не один.

На миг по похожим на озерную гладь выразительным глазам Сун Цютун прошла едва заметная рябь, но ее взгляд тут же опустился на подножку из красного палисандра. У этой женщины был острый ум, поэтому она быстро пришла к правильному выводу. Всего на мгновение ее лицо застыло, а в следующий момент она уже с доброжелательной улыбкой и радостью в голосе произнесла:

— О! Уж не младшая ли это сестра[292.1], наложница Чу?

— …

Представив, каким было выражение лица у сидевшего в повозке Чу Ваньнина, когда тот услышал это обращение, Тасянь-Цзюнь с трудом сдержал смех:

— Да, это она.

Улыбка на чарующе прелестном лице женщины стала настолько сияющей, что на ее фоне померкли все краски зари[292.2]:

— Это просто прекрасно. Три года прошло с тех пор, как младшая сестрица Чу вошла во дворец, а я видела ее только во время свадьбы, и то ее лицо было скрыто свадебным покрывалом. Сегодня и правда счастливый день, раз так нежданно судьба подарила нам возможность вновь встретиться, — она рассмеялась и радостно закончила. — А-Жань, не хочешь позволить нам, двум сестрам, наконец, познакомиться?

Тасянь-Цзюнь покачал головой:

— По характеру она очень замкнутая и плохо себя чувствует, когда ей приходится общаться с незнакомыми людьми. Кроме того, она немая. Обойдетесь без личных встреч.

Хотя Сун Цютун всегда безропотно слушалась Мо Жаня, однако сейчас в сердце ее невыносимо зудело искушение поступить по-своему. Более того, она уже давно затаила обиду на эту наложницу Чу, ведь с того дня, когда после свадьбы муж безо всякой причины бросил ее ради наложницы, она чувствовала себя очень униженной. Позже она слышала немало пересудов дворцовых служанок о том, что в брачную ночь император остался в покоях наложницы Чу и покинул ее лишь вечером следующего дня.

— Они занимались этим всю ночь напролет и, судя по звукам, что оттуда доносились, подобная неуемная страсть запросто могла бы лишить человека жизни.

— От ночных стражей я слышала, что они делали «это» по меньшей мере семь или восемь раз. Его величество невероятно стойкий и выносливый.

Молоденькая служанка с улыбкой сказала:

— Разве матушка-государыня[292.3] Чу не выносливая? Если это и правда было семь или восемь раз за ночь, то, думается мне, императору в скором времени стоит ожидать рождения сына.

Самым же невыносимым для Сун Цютун было слышать шепотки, вроде «наша матушка-императрица так прекрасна, кто бы мог подумать, что в первую же брачную ночь она впадет в немилость», «это полностью нарушает все правила приличия, его величество не оставил императрице ни единого шанса сохранить лицо».

Из-за этого она чувствовала себя так, словно получила оплеуху от драгоценной наложницы Чу[292.4], которую она даже никогда не видела, и последние три года эта жгучая боль становилась лишь сильнее.

Впоследствии даже ее личная горничная, исполненная негодования и обиды за свою госпожу, стиснув зубы, истово возмущалась:

— И ведь даже никто не знает, с какой горы взялась лисица, что вскружила голову нашему императору.

Быстро опомнившись, она поспешила сбавить тон и утешить свою хозяйку:

— Матушка-императрица, не переживайте так сильно. Сами видите, император остается у нее почти каждую ночь, но, похоже, она до сих пор не понесла. Думается мне, что тело ее нездорово, поэтому в этой жизни она не сможет выносить наследника для императора. Его величество просто забавляется с ней, и рано или поздно она ему наскучит.

Сун Цютун выдавила из себя улыбку, ведь что она могла сказать и окончательно не потерять лицо?

Император редко оставался с ней на ночь, при этом всегда был крайне осторожен и делал все, чтобы не позволить ей забеременеть. Один единственный раз, когда он излился в ее лоно, случился совсем недавно. Тогда он сильно напился и, поссорившись с наложницей Чу, ввалился к ней посреди ночи.

Она уже крепко спала, когда занавес вдруг распахнулся, и она встретилась взглядом с парой налитых кровью, совершенно лишенных огня разума глаз. Прежде, чем она успела среагировать, он перевернул ее на живот, сорвал исподнее, грубо вошел в ее тело и начал двигаться. Во время этой внезапно обрушившейся на нее безумной пытки, он безжалостно схватил ее собранные в узел волосы и хрипло выдохнул ей в ухо:

— Кому ты тайно пишешь письма за моей спиной? Ты так заботишься о нем?

В самый разгар этого безумного сношения, когда женщина достигла своего пика и обмякла, за своей спиной она услышала хриплый шепот:

— Ты никогда никого не увидишь… ты не сможешь никуда уехать… ты можешь быть только наложницей Чу этого достопочтенного… даже если ты никогда не смиришься…

Очнувшись от этого унизительного воспоминания, Сун Цютун натянула на лицо маску доброжелательности и, чуть потупив свои прекрасные глаза, с улыбкой сказала:

— Даже если император не обращает внимания на правила приличия, однако, так или иначе, мы теперь сестры. Я всегда хотела увидеться с ней и преподнести ей мое скромное подношение.

Тасянь-Цзюнь положил руку на бамбуковый занавес, но не спешил его поднимать:

— У нее все есть. Ни в чем нет недостатка.

Раз уж он закрыл эту тему, у Сун Цютун не было иного выбора, кроме как своим теплым и нежным голоском произнести еще несколько вежливых фраз, а потом беспомощно наблюдать, как император садится в повозку и уезжает куда-то вместе с этой лисой в человеческом обличьи.

Тем временем внутри повозки восседающий на мягкой циновке Тасянь-Цзюнь стоически терпел боль в ребрах, пытаясь сдержать смех, и с самым серьезным выражением лица продолжал выговаривать своей наложнице:

— Будучи императором всего мира, этот достопочтенный питает к тебе особое расположение, слишком выделяя тебя среди прочих. Боюсь, что в глазах народа это выглядит неподобающе.

— …

Мрачный Чу Ваньнин сидел в профиль к нему и молча смотрел в окно, никак не реагируя на его слова.

Просачиваясь сквозь щели в бамбуковом занавесе, солнечные лучи ложились на его худое, почти прозрачное лицо, создавая несколько слоев светотени. Тасянь-Цзюнь какое-то время пристально смотрел на него, а затем наклонился и просто лег ему на колени.

Спина Чу Ваньнина слегка напряглась. Не глядя на него, он спросил:

— Тебе не жарко?

— Голос любимой наложницы такой холодный, что охлаждает воздух и спасает от жары.

— … — Чу Ваньнин, наконец, опустил голову, чтобы окинуть его ледяным взглядом, который был куда холоднее его голоса.

Он и правда был очень зол. Какой мужчина захочет быть наложницей другого мужчины? А уж после того, как Сун Цютун назвала его младшей сестрицей Чу, у него словно рыбная кость встала поперек горла и даже уголки глаз покраснели от унижения.

Изначально Тасянь-Цзюнь назначил его наложницей, чтобы он почувствовал, что его положение ниже, чем у этой женщины. Сюн Цютун и правда была его законной женой, а он, уважаемый Бессмертный Бэйдоу, был низведен до положения простой наложницы.

— Злишься?

— …

— Этот достопочтенный не позволил ей увидеть тебя, так чем ты опять недоволен?

Поначалу Тасянь-Цзюнь хотел подразнить этого мужчину, но с наступлением сумерек последние лучи заходящего солнца проникли сквозь бамбуковый занавес, выхватив из полумрака лицо Чу Ваньнина. Когда Тасянь-Цзюнь заметил, какими холодным и отчужденным стал его взгляд, он лишь приоткрыл рот, но в итоге так ничего и не сказал.

На него вдруг накатила тоска.

В итоге ни один из них так и не вернулся к этому разговору.

Добравшись до Учана, Тасянь-Цзюнь в спешке накупил множество разных вещей. Фигурные леденцы, цветочный бисквит, глазированные ягоды и фрукты на палочках, бумажные фонари. Фактически он купил все, что можно было купить, и все это погрузил в их повозку. Но Чу Ваньнин лишь бесстрастно наблюдал из-за бамбукового занавеса за царившей снаружи суетой и не обращал внимания на это изобилие прекрасных вещей внутри.

Заметив, что Чу Ваньнин не выглядит счастливым, Тасянь-Цзюнь почувствовал некоторое раздражение.

— Ладно, хватит. Сегодня вечером не будем возвращаться, — внезапно сказал он, — остановимся на ночлег в городе.

Он приказал кучеру найти постоялый двор. Когда повозка остановилась, Чу Ваньнин накинул плащ с капюшоном, и они вместе вошли внутрь.

Гостиничный слуга лениво позевывал, но увидев гостей тут же преисполнился воодушевления и, подавив очередной зевок, с улыбкой осведомился:

— Господа желают остановиться на нашем постоялом дворе?

— Желаем лучшую комнату наверху.

Хотя под низко надвинутым капюшоном лицо Чу Ваньнина было не рассмотреть, однако его фигура и походка явно указывали на то, что это мужчина, так что слуга от любопытства даже чуть привстал.

— Две комнаты, — сказал Чу Ваньнин.

Стоило Тасянь-Цзюню услышать его слова и гнев, который он какое-то время подавлял, вновь поднял голову:

— Какие между нами отношения, что нужно снимать две комнаты, чтобы вводить людей в заблуждение[292.5]?