Глава 270. Цитадель Тяньинь. Заслуженная кара и приговор

Три дня пролетели быстро. На рассвете третьего дня Ши Мэй стоял у дверей тайной комнаты.

Тасянь-Цзюнь уже полностью оделся. Его одежда, включая броню, была все того же черного цвета, на тонкой талии располагался яркий серебристый футляр с тайным оружием. Сразу бросались в глаза длинные стройные ноги, развернутые плечи, кожаные наручи в виде чешуи дракона на руках и запястья, обвязанные множеством трубок с метательным оружием.

Когда он посмотрел на Ши Мэя, его взгляд был холоден и безучастен:

— Ты пришел.

— Приготовься, мы отправляемся в Цитадель Тяньинь.

— Незачем готовиться, пошли.

Ши Мэй смерил его изучающим взглядом:

— А что насчет Чу Ваньнина?

— Я напоил его лекарством, он спит.

Ши Мэй кивнул, но из предосторожности вместе с Тасянь-Цзюнем вошел в тайную комнату и проверил пульс:

— Пока его энергии недостаточно, но она полностью восстановится в течение нескольких дней. Нужно быть особо внимательными и осмотрительными, — сказал Ши Мэй.

Конечно, Тасянь-Цзюнь не боялся боевой мощи Чу Ваньнина, поэтому и спросил о другом:

— А память?

Ши Мэй взглянул на него:

— Тоже восстановится.

— …

Проигнорировав недовольное выражение на лице помрачневшего Тасянь-Цзюня, Ши Мэй встал с кровати и установил в тайной комнате дурманящий разум заговор крепкого сна, чтобы Чу Ваньнин не смог внезапно проснуться и помешать его планам. Напоследок, когда они уже вышли из комнаты, он заблокировал дверь еще одним сильнейшим запирающим заклинанием.

— Зачем ты наложил это заклинание? — нахмурился Тасянь-Цзюнь. — На этой горе нет и не может быть посторонних, а у Наньгун Лю разум малолетнего сорванца, так что здесь нет никого, кто мог бы войти туда и помочь ему.

Все с тем же неизменно спокойным лицом Ши Мэй холодно и равнодушно ответил:

— От крысы, живущей в твоем доме, не убережешься[270.1].

— Кто это?

— Ты его не знаешь, — Ши Мэй вздохнул, — но он и правда самый близкий мне человек. Не будем об этом, пойдем.

И они ушли.

В опустевшей холодной каменной комнате остался лишь Чу Ваньнин. Он по-прежнему был погружен в глубокий сон, в котором, окружив его со всех сторон, воспоминания двух жизней постепенно возвращались к нему.

Однако даже Ши Мэй не мог предположить, что Чу Ваньнин так долго находился в подобном неустойчивом душевном состоянии и не мог вернуть свою память и полное сознание вовсе не из-за физической слабости. Была еще одна очень важная причина…

Воспоминания, что он должен был восстановить, принадлежали не только ему!

Половина его земной души слишком долго находилась в теле Мо Жаня, так что со временем их души оказались переплетены друг с другом и теперь, когда эта часть души возвратилась к нему, вслед за ней потянулись и некоторые глубоко сокрытые в сердце Мо Жаня воспоминания.

В данный момент эти смутные образы, наконец, превратились в наводнившие его разум связные сцены. Он спал и видел во сне куски разбитых вдребезги воспоминаний об ужасных событиях прошлого.

Сначала ему приснился погост и безымянная могила, в которой на трупе женщины лежал непричесанный и неумытый ребенок. Малыш плакал навзрыд, его глаза были затуманены, измазанное грязью личико в слезах и соплях.

— Мама… мама... Есть здесь кто-нибудь? Кто-нибудь… похороните и меня тоже… закопайте и меня вместе с мамой…

Потом ему приснился «Терем Цзуйюй» в Сянтани, где Мо Жань с головы до ног в синяках и кровоподтеках, съежившись, сидел в собачьей клетке. Жарко натопленная комната была окутана ароматным туманом, исходящим от чадящей золотой курительницы в виде благословенного зверя. Посреди этой роскоши и благоухания, в маленькой клетке, в которой невозможно было не только встать, но даже повернуться, был заперт маленький мальчик, которому было нечего есть и пить.

Какой-то другой ребенок примерно одного с ним возраста, растянув рот в довольной ухмылке, глумился над ним:

— Просто посмотри, на кого ты сейчас похож! Хотел быть героем? А по-моему, ты просто смешон! Тьфу! В этой жизни ты был и будешь просто шутом!

Когда в маленького Мо Жаня полетел плевок, он просто закрыл глаза.

Ресницы Чу Ваньнина тоже затрепетали.

Мо Жань…

А затем ему приснились яркие языки пламени, которые извивались и танцевали свой дьявольский танец, словно злые духи повешенных преступников.

Отовсюду слышался плач и переходящие в визг отчаянные крики, рушились обгоревшие балки и валил густой дым.

Юный Мо Жань с застывшим лицом и спокойным взглядом сидел посреди этого огненного бедствия. Голова его была опущена, на коленях лежал окровавленный тесак, в руке гроздь винограда, с ягод которой он неспешно сдирал фиолетовую кожицу:

— Все кончено, мама.

Мо Жань выглядел очень спокойным и умиротворенным.

— Вот только я не смогу снова увидеть тебя... я убил всех этих людей и теперь мои руки в крови. Мама, после смерти я попаду в Ад и больше никогда не смогу увидеть тебя.

Мо Жань… Мо Жань…

Внезапно перед глазами Чу Ваньнина вспыхнул свет, и в этой вспышке он увидел нежное женское лицо с чуть приподнятыми к уголкам красивыми глазами.

Кто это?

Чу Ваньнин невольно обратил внимание на то, что глаза и брови этой женщины были немного похожи на его собственные черты. Сходство стало особенно очевидным, когда увлеченная кропотливой ручной работой она чуть опустила голову.

Стоило присмотреться и стало понятно, что она очень сосредоточенно и аккуратно шила какую-то грубую одежду.

— Мама… — позвал тонкий, как комариный писк, детский голос.

Услышав его, женщина подняла голову и улыбнулась:

— Почему ты проснулся?

— Мне снился дурной сон… в животике совсем пусто…

Отложив шитье, женщина раскрыла объятия и с ласковой улыбкой сказала:

— Опять дурной сон? Ладно, не бойся, Жань-эр, иди сюда, мама тебя обнимет.

Жань-эр… Мо Жань…

Чу Ваньнин еще крепче смежил веки. Он и сам не знал почему на сердце вдруг стало так мучительно горько.

Слишком горько.

Просто глядя на него, казалось, что этот день словно высыхает и сморщивается прямо у него на глазах, а потом и каждый последующий день, каждая ночь, и это было просто невыносимо.

Мама…

Впервые увидев, как выглядела мать Мо Жаня, он вдруг понял, почему в тот год в окрестностях Храма Убэй маленький Мо Жань инстинктивно схватил его за полу плаща и, доверившись именно ему, попросил о помощи. Также стало ясно, почему перед Пагодой Тунтянь этот юноша подошел именно к нему и так упрямо молил взять его в ученики.

Тогда этот подросток с яркой, как солнце, улыбкой сказал, что выбрал его, потому что он выглядит самым приятным и нежным.

В то время все люди исподтишка смеялись над слепотой Мо Жаня, кто в шутку, а кто всерьез, называя его льстецом и подхалимом.

Но на самом деле все было не так.

Совсем не так…

Он не был слепцом или подхалимом, просто этот ребенок не мог сказать правду, не мог заплакать и устроить истерику, не мог вцепиться в Чу Ваньнина и сказать: «Господин бессмертный, по правде говоря, когда ты склоняешь голову, ты немного похож на человека, который относился ко мне лучше всех в этом мире. Она уже умерла, но, может, ты не будешь игнорировать меня и вместо нее просто взглянешь на меня хотя бы еще разочек? Я очень скучаю по ней».

Но Мо Жань не мог сказать ничего из этого и ему оставалось только терпеть, скрывая подступающие слезы и разъедающие сердце горечь и боль, терпеливо сносить холодность и безразличие Чу Ваньнина, вечно гнаться за его спиной, притворяясь безразличным к его пренебрежению, шутить и смеяться, обманывая всех.

Никто не должен был знать о его прошлом, и никто не мог разделить с ним его душевную боль.

Он только и мог, что ярко улыбаться, стоя под Пагодой Тунтянь, но эта улыбка, за которой скрывалась его бесконечная тоска и жажда, была настолько пламенно-восторженной, нетерпеливой и жадной, что тогда вот так ненароком обожгла Чу Ваньнина.

Мо Жань открыл глаза.

Он находился не на Пике Сышэн, а в очень тесной тюремной камере. Стены были покрыты грязью и копотью, а единственный луч света проникал в маленькое отверстие для передачи еды, что располагалось в нижней части черной железной двери.

На потолке тюремной камеры была выгравирована эмблема с изображением весов, так что он быстро сообразил, в какой именно тюрьме он находится.

Не имеющий себе равных по справедливости и беспристрастности храм правосудия, единственный, что мог принимать решения независимо от Десяти Великих орденов мира совершенствования.

Цитадель Тяньинь.

Он был заключен в ее тюремных стенах. Горло горело, губы потрескались.

Вокруг было очень тихо. Настолько, что, если прислушаться, можно было услышать подобный шуму ветра гул крови в ушах и сонное бормотание призраков. Ему понадобилось много времени, чтобы прийти в себя и собрать свое рассеянное сознание…

На самом деле он чувствовал, что такой день должен был настать еще в прошлой жизни, однако Небеса были к нему слишком благосклонны и дали ему кое-как протянуть почти две жизни, выставив ему счет за грехи только сейчас.

— Мо Жань, еда.

Он не знал, как давно лежит в этой камере, ощущение времени здесь было довольно размытым.

Он слышал, как кто-то подошел к двери и протолкнул в окошечко жаренную на масле лепешку и чашу бульона.

Мо Жань не стал вставать, чтобы взять еду. Служитель Цитадели Тяньинь больше ничего не сказал, и вскоре он услышал звук быстро удаляющихся шагов.

Что с Чу Ваньнином?

Что с Пиком Сышэн?

Куда в итоге после разрушения шашек Вэйци Чжэньлун делись управляемые ими марионетки?

В полузабытьи он устало прокручивал в голове эти три вопроса и после долгих раздумий пришел к выводу, что пора примириться с тем, что никто не ответит ему.

Теперь он просто заключенный.

Он сел.

В районе солнечного сплетения вспыхнула боль, во всем теле не было и полкапли силы, от некогда бурлящей духовной энергии не осталось и следа. Прислонившись к стене, он на какое-то время замер…