— Наступающий на бессмертных Император Тасянь-Цзюнь.

— Есть Тасянь-Цзюнь, который разрушил мир под небесами и практически перевернул с ног на голову все устои мира совершенствования, а ты узнал его секрет и поэтому бросил все силы на то, чтобы первым открыть проход через Пространственно-временные Врата Жизни и Смерти и войти в этот мир? Это для того, чтобы взять все в свои руки и переписать судьбу?

— Не переписать, а не допустить. Если все так и будет продолжаться, то рано или поздно они смогут овладеть техникой Пространственно-временного прохода Врат Жизни и Смерти, и тогда придет конец не только нашему, но и этому бренному миру. — Чу Ваньнин замолчал, отраженный в его глазах тусклый свет свечи покрыла глубокая тень. — Никто не сможет убежать.

— Это просто бред, — пробормотал Хуайцзуй. — Как такое возможно… Это просто… Да что за вздор!..

Чу Ваньнин время от времени посматривал за спину Хуайцзуя, где у входа стояли водяные часы. Он израсходовал уже два часа. С каждой потраченной минутой огонек тревоги в его глазах разгорался все сильнее:

— Даже если сейчас великий мастер не может в это поверить, позже он поймет. Я прошу лишь взять эту курильницу и запечатать ее внутри пещеры на горе Лунсюэ. На эту курильницу я уже наложил самое важное заклинание, благодаря которому ее содержимое будет медленно испаряться вовне. Великому мастеру ни к чему заглядывать внутрь. Все, что нужно сделать, это, во-первых…

Хуайцзую казалось, что он грезит наяву. Вскинув голову, он посмотрел на Чу Ваньнина, который сейчас был похож на безумца.

— Все, что нужно сделать, это, во-первых, не позволить людям приближаться к этой пещере. Когда великий мастер поверит моим речам, нужно будет изыскать способ привести на гору Лунсюэ мое «я» из этого мира вместе с человеком по имени Мо Жань… Все остальное сделает спрятанное внутри курильницы заклинание, так что мастеру нет нужды беспокоиться.

Хуайцзуй приоткрыл губы, похоже, желая что-то сказать, но в этот момент снаружи донесся резкий свист.

Точь-в-точь таким же был свист, под который совсем недавно исчез Тасянь-Цзюнь.

Когда Чу Ваньнин услышал этот звук, его лицо побледнело еще сильнее. Почти раздраженно, он с явной тревогой уставился в глаза Хуайцзуя:

— Умоляю, кроме вас, в этом мире никто не сможет помочь мне. Мне больше некому довериться.

Услышав слово «довериться», Хуайцзуй вдруг ошеломленно замер.

Из глубины его зрачков, казалось, вдруг поднялась вся муть и грязь, накопившаяся за все годы жизни этого много что пережившего очень дряхлого человека.

В итоге он принял курильницу и слегка кивнул головой.

Свист становился все пронзительнее. Повернув голову, Чу Ваньнин посмотрел в темноту за окном, а затем сказал Хуайцзую:

— Прошу великого мастера как следует охранять вход в пещеру на горе Лунсюэ. И еще — если в этом мире появится Тасянь-Цзюнь или… кто-то подобный мне, значит скоро возникнет огромный Небесный Раскол, ведущий прямиком в Преисподнюю, и положение дел в мире сильно изменится… Тогда мастер сможет убедиться в том, что все сказанное мной сегодня — это не ложь.

Свист стал настолько резким, что почти разрывал барабанные перепонки.

Последний раз бросив на Хуайцзуя полный мольбы взгляд, Чу Ваньнин повернулся и приготовился бежать навстречу ночи. Было видно, что изначально он собирался попрощаться с ним как ученик с учителем, но на полпути его руки замерли, а затем он, на миг прикрыв глаза, просто сложил их в формальном малом поклоне и быстро ушел.

В этот момент с неизвестно откуда взявшимся мужеством Хуайцзуй вскочил на ноги и закричал вслед Чу Ваньнину:

— Ты… ты знаешь, что я сотворил? Разве в твоем мире я не поступил с тобой так же? …Ты не можешь снова довериться мне!

Чу Ваньнин лишь покачал головой. Темная ночь скрыла выражение его лица.

— Великий мастер… — его силуэт удалялся все дальше и дальше, — у меня нет времени… прошу, придумайте способ… Это слишком важно, так что не имеет значения, какие методы вы используете. Прошу, обязательно убедите «меня» выслушать вас. Нужно, чтобы он и «я» вместе поднялись на гору Лунсюэ.

Наконец Чу Ваньнин исчез.

Растаял в ночных сумерках, растворился среди множества тускло сияющих звезд.

Хуайцзуй выскочил во двор, но увидел лишь, как очень далеко, там, где мрак ночи был особенно густым и гнетущим, на мгновение промелькнула яркая вспышка. Чу Ваньнин исчез без следа, и только переполненная духовной силой курильница, что он крепко сжимал в своей руке, подтверждала, что все это не было одним из его снов.

Сцена перед глазами Мо Жаня вдруг сильно закачалась, а потом и вовсе обрушилась, словно снесенная лавиной из осколков кирпичей и разбитой черепицы.

— Он сказал, что я могу использовать любые методы, однако, что я мог сделать? — тяжело вздохнув, сказал Хуайцзуй. — Он уже давно перестал мне доверять и, так же как и я, старательно избегал новых встреч. Кроме того, в моей душе все еще оставались сомнения, и я не был уверен, что на самом деле существует этот коварный замысел против мира. И только после того как над Цайде образовался Небесный Раскол, Ваньнин умер и был мною воскрешен, я набрался смелости и написал ему письмо.

Я много раз обдумывал, что же написать в этом письме. Я боялся изложить все как есть, потому что не знал, насколько могущественны люди, что скрываются за кулисами. Кроме того, у меня и правда не было другого предлога, чтобы искать новой встречи с ним и уж тем более я не мог принудить силой такого могущественного человека, как старейшина Юйхэн с Пика Сышэн. У меня не было ни одного шанса заставить его пойти со мной, так что, в конце концов, я решил использовать как предлог для встречи на горе Лунсюэ тот факт, что за все эти годы его духовное ядро до конца так и не восстановилось, и это, вероятно, причиняло ему сильный дискомфорт.

Однако я четырнадцать лет его обманывал, поэтому, несмотря на искренность и серьезность моих намерений, он так и не захотел довериться мне…

Эхо принесло издалека тяжелый вздох, полный нескрываемого разочарования и печали.

— Я все ждал. Так же как и почти двадцать лет назад, когда, заточив его на горе, каждый день приходил проведать его, надеясь, что он может измениться, так и теперь я ежедневно поднимался на гору Лунсюэ в надежде, что он может вернуться. Как было бы хорошо, если бы он дал мне хотя бы еще один шанс.

Старческий голос дряхлого монаха был похож на сорвавшегося с нитки бумажного змея, плавно плывущего по ветру где-то очень далеко:

— На самом деле, зная, что мои дни уже сочтены, в конце концов, я решил изготовить этот свиток. Я много думал над тем, что поместить внутрь него, несколько раз менял содержимое, и в итоге неожиданно для себя поместил в него те воспоминания, которые не планировал вкладывать изначально. До самого конца я так и остался слабовольным трусом и, честно говоря, я бы не хотел, чтобы он увидел этот свиток, пока я жив… мне слишком невыносимо видеть печаль и боль в его глазах. Я уже вдоволь насмотрелся на них в то время, когда ему было четырнадцать.

Именно поэтому, Ваньнин… — он еле слышно облегченно выдохнул, словно скинув со своих плеч тяжелую ношу, — к тому времени, как ты придешь сюда и увидишь все это, я… уже должен буду отойти в мир иной. Я так и остался эгоистом, который думает лишь о своих желаниях, поэтому, чтобы не видеть ненависть в твоем взгляде, только перед своим уходом я осмелился поведать всю правду тебе и этому ребенку по имени Мо Жань. Прости, в тот год твой отец-наставник ошибся. На самом деле ты — самый настоящий живой человек и всегда им был.

Хуайцзуй долго молчал, прежде чем внезапно совсем охрипшим голосом он произнес последние слова, что хотел оставить в этом мире:

— Молодой господин Чу, простишь ли ты меня?

Так как он сказал «молодой господин Чу», осталось загадкой, пытался ли он после своей смерти получить прощение Чу Ваньнина или столетия спустя обращался к давно почившему Чу Сюню.

Звук прервался. Поднявшийся ветер подхватил похожие на хлопья снега бесчисленные осколки воспоминаний. Словно пух, они парили, кружились и скользили по лицу Мо Жаня. Двести лет грешной жизни и воздаяния, четырнадцать лет счастья и скорби — здесь и сейчас всего на минуту все перемешалось…

Малыш смеется:

— Ты отвечай раз, я отвечаю раз: что расцветает в воде? Лотос расцветает, расцветает в воде.

Юноша спорит:

— Не узнав, как спасти других, как я смогу спасти себя.

И, в конце, закрытые глаза феникса и тихо оброненное:

— Тогда прощайте… великий мастер.

Все эти яркие образы наслаивались и сменяли друг друга, словно картинки во вращающемся фонаре, что с каждой минутой разгорался все ярче. Когда сияние достигло апогея, перед Мо Жанем опять появилась сгорбленная спина Хуайцзуя, в тот самый миг, когда он делал последний надрез по священному дереву шэньму.

В сгущающихся сумерках зазвонил колокол.

— Тогда так тебя и назову, Чу Ваньнин!

Голос стих. Нахлынула огромная волна, и, подхваченный стремительным потоком воспоминаний Мо Жань какое-то время просто плыл по течению, пока его внезапно не вытолкнуло из свитка на усыпанную мелким гравием землю перед входом в пещеру на горе Лунсюэ.

Внутри и снаружи свитка время текло по-разному. В этот миг мир снова окутали сумерки, лишь между небом и землей все еще пламенела полоска алой зари, что осталась от мирно скатившегося за горизонт закатного солнца. Лежащему на земле Мо Жаню в какой-то момент показалось, что он вновь перенесся в тот вечер, много лет назад, когда Хуайцзуй пролил кровь на священное дерево и привел в этот мир ребенка по имени Чу Ваньнин.

Он все еще лежал на земле, не в силах сфокусировать взгляд.

— Учитель… Ваньнин…

Он наконец понял, почему такой сильный человек, как Чу Ваньнин, укрывшись в его объятиях, горько плакал, захлебываясь слезами. Наконец-то ему все стало ясно и понятно.