— Большая половина для Учителя, меньшая половина мне.

— Почему мне отдаешь больше?

— Учитель выше, ему надо больше есть.

Мо Жань смотрел, как Хуайцзуй берет у него пирожное, а потом они вместе едят и болтают рядом с лавкой сладостей. Стоя рядом с ними под ярким солнцем Линьаня, он едва заметно улыбнулся.

Так больно.

Он снова почувствовал, как в его сердце любовь струится и плещется, словно весенний родник. Столкнувшись с таким Чу Ваньнином, разве можно было не смягчиться и не полюбить его?

Это был самый милый и послушный, самый лучший ребенок на свете.

Яркий солнечный свет перед его глазами снова померк.

На этот раз новый фрагмент воспоминаний возник не сразу. Стоя в кромешной тьме, Мо Жань почувствовал, как в его уши проникает печальный и бесплотный, как душа покойника, голос Хуайцзуя:

— С утра до позднего вечера я был рядом с ним. Я обучал его писать и читать, давал ему духовные наставления, учил рассуждать и искать истину. Но больше всего меня заботило его совершенствование и обучение магии... ведь я не забыл, что создал этого ребенка для того, чтобы в итоге вернуть его моему благодетелю. С самого начала я планировал отвести Чу Ваньнина в призрачный мир, когда он подрастет, и его созревшее тело и дух смогут выдержать это.

Хуайцзуй сделал паузу, а когда продолжил, голос его стал еще более низким.

— После только и останется, что вплавить остатки поврежденной души Чу Ланя в его тело.

Мо Жань: — !..

Хуайцзуй хрипло продолжил:

— В то время я не считал это неправильным. Что такое Чу Ваньнин? Он ведь не настоящий живой человек, а всего лишь кусок дерева, вырезанная мной статуэтка. Да, я дал ему жизнь, научил его жить как человек, но, в конце концов, кровь, что течет в его теле — не настоящая, так же, как кости и плоть, что их покрывает — не настоящие мясо и кости.

Мо Жань с самого начала принял все это близко к сердцу, а услышав рассуждения Хуайцзуя, не в силах сдержаться, закричал:

— Это не так!

Но какой в этом толк?

Хуайцзуй не слышал его возмущенного крика. Голос старого монаха, словно стремительный водоворот, затягивал Мо Жаня все глубже в эту темную воронку боли и страданий.

— Чу Ваньнин лишний. Ему не суждено было родиться и жить, у него нет души.

— Это не так! Почему у шэньму нет души? Он живой, у него есть душа! Он не подделка под человека! Он ни на кого не похож! — внутри иллюзии Мо Жань выл и рычал, словно загнанный зверь. — Хуайцзуй, ты же растил его, каждый день видел его… разве он не живой человек? Он, ты и я — какая между нами разница?

Однако Хуайцзуй, словно читая сутры перед Буддой, по-прежнему отрешенно вел тихую беседу с самим собой. Заученные и повторенные тысячи раз слова непрерывным потоком лились с его губ, и даже сам он вряд ли мог точно сказать, действительно ли искренне воспевает Будду или всего лишь пытается заглушить невыносимую боль, что терзает его онемевшее сердце.

— Я вырезал это тело для Чу Ланя, и только когда душа Чу Ланя войдет в него, Чу Ваньнина можно будет считать настоящим человеком.

От ужаса у Мо Жаня волосы встали дыбом. Он не знал, что случится дальше, но чувствовал, что вот-вот сойдет с ума. Почти обезумев, он бросился бежать, но вокруг него была лишь темнота без намека на выход. Очень скоро его собственное тихое бормотание превратилось в вопль:

— Нет! Ты не можешь уничтожить его! Хуайцзуй, внутри этого тела есть душа, на самом деле он личность, самый что ни на есть живой человек!..

Мо Жань упал на колени.

И внезапно понял, что того, что может случиться сейчас, он боится даже сильнее, чем разоблачения всей правды о его предыдущей жизни.

Он боялся, что следующее, что он увидит, это как Хуайцзуй заберет Чу Ваньнина в подземный мир, вскроет ему грудь и соединит его духовное ядро с душой Чу Ланя.

А что тогда будет с настоящим Чу Ваньнином?

Чу Ваньнин — шэньму, даже если его дух войдет в колесо бытия[238.6], то куда такой кусок разбитого в щепу дерева сможет попасть?

На небе и на земле, за облаками и в подземном мире… нигде его не примут.

— Нет… Хуайцзуй… ты не можешь... — Мо Жань содрогнулся от ужаса. Кровь отхлынула от его лица, а губы побледнели до мертвенной синевы. — Ты не можешь…

Как это не имеет души?

Как это не живой человек?

Этот улыбающийся малыш с зеленым листом лотоса на макушке, что вприпрыжку бежит по дороге.

Этот ребенок, что так бережно разломил пирожное, чтобы отдать больший кусок Учителю, а себе взять тот, что поменьше.

Он еще так мал, но по сравнению со множеством людей, такой любящий и добросердечный, такой необычайно яркий и любознательный.

Он не хуже любого, кто изначально был создан из плоти и крови, его жизнь ничем им не уступает и не менее важна.

Так почему он не человек?..

Однако отчаянные мольбы и крики Мо Жаня не могли достигнуть сознания Хуайцзуя.

Этот человек сто лет носил на душе камень вины. Он чувствовал, что в огромном долгу перед родом Чу Сюня и прошел через бесчисленные трудности и лишения, чтобы сваять такое праведное тело, так как он мог теперь отказаться от него?

— День за днем Чу Ваньнин медленно подрастал. Он был бренным телом для воскрешения Чу Ланя, и я заботился о его здоровье и благополучии в сто раз больше, чем о себе самом. Поэтому за все эти долгие годы, за исключением тех нескольких месяцев, что мы провели в Линьане, когда ему было чуть больше пяти лет, он больше и шагу не сделал за пределы храма Убэй.

Хуайцзуй вздохнул и продолжил:

— Порой я задумывался о том, что показал ему слишком мало красот этого прекрасного смертного мира. Он дожил до четырнадцати лет, но так и не побывал нигде, кроме Линьаня. Круглый год, с весны до осени, он не видел ничего, кроме маленького кусочка неба и земли Храма Убэй.

Перед глазами Мо Жаня, наконец, опять просветлело.

Это была лунная ночь. Первое, что увидел Мо Жань, это стоявшего у дверей комнаты для медитаций Хуайцзуя, взгляд которого был обращен на внутренний двор храма.

Под похожим на серебристый иней светом луны Мо Жань тоже вышел из храма и увидел упражняющегося в фехтовании четырнадцатилетнего Чу Ваньнина. Ветер кружил сорванный яблоневый цвет. Среди парящих лепестков танцующий с мечом под холодным светом луны одетый в белое юноша казался изгнанным в бренный мир небожителем.

Вместе со свистом разрезающего воздух меча не желавший рассеиваться голос Хуайцзуя продолжал звучать в ушах Мо Жаня:

— Однако я также думал, что не так уж плохо, что он видел совсем немного. Мир людей полон невзгод и лишений, и если уж этому духу священного дерева суждено прожить всего лишь десять с небольшим лет, прежде чем его заменит душа Чу Ланя, так пусть он проживет их легко и свободно, с чистым сердцем и спокойным разумом, не познав страданий смертного бытия. Разве это не было бы правильнее и милосерднее?

Закончился танец с мечом.

Сорванные лепестки опустились на землю.

Чу Ваньнин отвел руку с мечом за спину и, подняв два пальца другой руки перед собой, сосредоточился на выравнивании дыхания.

Успокоив слегка учащенное дыхание, он поднял голову и, увидев, что Хуайцзуй смотрит на него, улыбнулся.

Вечерний ветер взлохматил его челку, и теперь она лезла на глаза и щекотала его лицо. Он легонько подул, пытаясь убрать непослушные волосы, которые продолжали щекотать его щеки, но это было явно бесполезно, и в итоге, чтобы привести их в порядок, ему пришлось провести по ним рукой. Когда, оглянувшись, он увидел Хуайцзуя, в черных как смоль, раскосых глазах феникса была улыбка.

Мо Жань стоял в той же стороне, что и Хуайцзуй, и видел то же, что и он.

— Учитель.

— Хм, неплохо, — Хуайцзуй слегка кивнул. — Подойди, я посмотрю, насколько хорошо ты усовершенствовал свое духовное ядро.

Чу Ваньнин без всяких сомнений тут же подошел к нему и, закатав белоснежный рукав, протянул руку своему наставнику.

Проверив его духовные потоки, Хуайцзуй сказал:

— Оно очень мощное, но все еще немного нестабильно. Больше тренируйся и к зиме ты сможешь достигнуть совершенства.

— Большое спасибо, Учитель, — с улыбкой ответил Чу Ваньнин.

Возможно, Мо Жаню только показалось, но когда он сказал это, плечи Хуайцзуя едва заметно дрогнули.

Однако в итоге Хуайцзуй больше ничего не произнес, ничего не выказал и ничего не изменил.

Развернувшись, он просто вернулся в храм.

Мо Жань застыл на том же месте. Он не стал оборачиваться и смотреть вслед уходящему Хуайцзую, а с отчаянной жадностью вглядывался в юного Чу Ваньнина, который в любой момент мог исчезнуть.

Все такой же невинный, кристально чистый, можно сказать, даже нежный и мягкий.

Как у такого человека может не быть души?

Его взгляд скользнул по белым одеждам и почти неосознанно задержался на скрытой под ними вздымающейся и опускающейся груди Чу Ваньнина.

И вдруг Мо Жань обмер от пришедшей ему в голову мысли и застыл, словно громом пораженный. Казалось, что в этот момент на его грудь упала каменная глыба, подняв в омуте души огромные волны неконтролируемых эмоций.

— Нет… Нет…

Он попятился назад.

Но опять же, что он мог сделать?

Воспоминание уже выпустило свои звериные когти и, вонзив их в его тело, вывернуло наружу все его нутро[238.7].

Он вспомнил, что под ложечкой в центре груди Чу Ваньнина был шрам.

Ему... вскрыли сердце! Он… он…

Мо Жань задрожал. А перед ним под светом луны Чу Ваньнин танцевал с мечом, ступая по летящим лепесткам.

Такой прекрасный.

Мо Жань содрогнулся от ужаса, чувствуя себя так, словно только что в его живот выплеснули ведро ледяной воды.

Ему… рассекли грудь.

Так Хуайцзуй действительно сделал это?

Он на самом деле отвел Чу Ваньнина в Преисподнюю и вплавил осколки души Чу Ланя в его сердце, поэтому изначального Чу Ваньнина давно уже нет, поэтому…

Он схватился за голову и, согнувшись пополам, осел на землю.

Дрожа всем телом, он не осмеливался думать дальше.

Больно.

Как же болит в груди.

Лучше бы он был тем человеком, которому вырвали сердце, лучше бы он был тем, у кого отняли его изначальную душу.