Купальня Мяоинь была разделена на две большие секции — пруд с лотосами и пруд с дикой сливой. Берег у бассейнов с горячей водой был засажен духовной травой и переполнен духовной энергией. Большинство учеников предпочитали нежиться в этих двух больших водоемах, но кроме них в глубинах купальни было скрыто несколько безымянных бассейнов, которые не пользовались особой популярностью. Мало кто хотел в них купаться, и здесь можно было встретить кого-то, только если два основных пруда были переполнены.

Старейшина Юйхэн с холодным и отстраненным выражением лица в одиночестве шел по галечной тропинке. Краем глаза он заметил в большой купальне несколько неясных силуэтов. Из-за густого пара он не смог разглядеть лиц, но, судя по звонким голосам и бессмысленной болтовне, это были припозднившиеся ученики.

Чем ближе Чу Ваньнин подходил к пруду с дикой сливой, тем гуще становился пар, и очень скоро он уже не мог разглядеть даже пальцы на своейй вытянутой руке.

Вдруг из туманного марева показалась большая рука, которая обняла его сзади, и в следующий миг спина Чу Ваньнина будто приклеилась к раскаленной и крепкой груди Мо Жаня. Возможно, потому что на нем было слишком мало одежды, а объятия были очень крепки, Чу Ваньнин смог ясно прочувствовать, как растет желание Мо Жаня.

Испуганный его напором Чу Ваньнин поспешил сказать:

— Что ты делаешь? Перестань безобразничать.

Мо Жань наклонился к его уху и, прижавшись к нему губами, с улыбкой сказал:

— Братик Ваньнин, не уходи больше, я чувствую, что там, впереди, прячется призрак.

— …

Несколько секунд Чу Ваньнин колебался между фразами «засунь своего «призрака» себе в задницу» и «засунь своего «братика» себе в задницу», но, в конце концов, ограничился простым:

— Отпусти!

Даже не собираясь его слушаться, Мо Жань рассмеялся и еще кокетливее продолжил:

— Это слишком тяжело, боюсь, мне не под силу.

— Ты болен?

— Ну, можно сказать, что я и правда болен, — голос Мо Жаня звучал все тише и ниже, — если не веришь, сам посмотри.

Хотя кончики ушей Чу Ваньнина предательски покраснели, его голос звучал твердо и решительно:

— Не буду я смотреть.

Мо Жань рассмеялся и очень хрипло произнес:

— Тоже неплохо, будь по-твоему.

Несмотря на то, что на словах он был сама кротость и покорность, руки Мо Жаня словно жили своей жизнью и творили, что хотели. Шершавые и грубые, как галька, подушечки пальцев погладили горло Чу Ваньнина, после чего медленно скользнули вверх, чтобы ущипнуть его за подбородок.

— Хватит… распутничать!

Из-за того, что он ничего не видел в этом тумане, остальные чувства обострились до предела. Чу Ваньнин чувствовал, как Мо Жань наклонил голову и его горячее и влажное дыхание опалило его затылок и шею, породив в теле невольную дрожь возбуждения.

— Братец Ваньнин, почему ты дрожишь? Неужели тоже боишься призраков?

— Хватит болтать без толку!

Мо Жань мягко рассмеялся, ласково обняв его сзади, поцеловал в шею и с намеком на ложную почтительность откликнулся:

— Как скажете, без толку болтать не буду. Тогда… Уважаемый Учитель, Вы же позволите вашему ученику прислуживать вам при омовении и переодевании?

— …

Казалось бы, куда еще хуже…

Чу Ваньнин больше не мог это терпеть: казалось, что поднимающийся от горячего источника пар обжигал не только его тело, но и разум. Ни с того ни с сего он вдруг ощутил себя ужасно неловко. От смущения и внезапно нахлынувших унижения и обиды, уголки его глаз предательски покраснели, и он вдруг заявил:

— Не буду мыться, я ухожу.

Зная о его стыдливости и застенчивости, Мо Жань сразу же понял, что Чу Ваньнин просто боится не устоять и пытается сбежать с поля боя до того, как началось сражение[196.6]. Это было так мило и забавно, что Мо Жань не смог удержаться от вопроса:

— Учитель, как ты сейчас можешь уйти? А что мне делать, если кто-нибудь случайно натолкнется на меня?

Чу Ваньнин с невозмутимым лицом ответил:

— Натолкнется и натолкнется, по мне, так лучше быть укушенным собакой, чем потакать твоему распутству.

— Значит «укушенным собакой»?

— …Да, и что?

Черные глаза его ученика потемнели от желания. Сейчас их хищный блеск не был похож на то ровное ласковое сияние, к которому Чу Ваньнин так привык. Оскалив ровные белые зубы в широкой улыбке, Мо Жань опасно наклонился, почти приникнув к его уху.

Чу Ваньнин ждал, что сейчас он скажет что-то очень грязное и пошлое, и уже приготовился разозлиться, и под этим предлогом сбежать, но неожиданно этот невозможный мужчина тихо, но крайне угрожающе взвыл:

— У-у… ву-у-у.

— …И что это значит?

— Разве не похоже? — было видно, что Мо Жань даже немного огорчился. — Раньше у меня был щенок с синими глазами и узором на лбу в виде трех языков пламени, и выл он именно так.

Чу Ваньнин даже дар речи потерял:

— Никогда такого не слышал. Кроме того, зачем ты вообще пытаешься выть как собака?

Мо Жань опять улыбнулся и самодовольно спросил:

— А ты как думаешь?

— …. — на этот раз Чу Ваньнин решил его просто проигнорировать.

Мо Жань поцеловал его в ухо, а потом наклонился и начал лизать его шею, хрипло приговаривая:

— Я завыл, потому что Учитель сказал, что предпочел бы, чтобы его укусила собака.

Чу Ваньнин задеревенел. Все тело обдало жаркой волной. Он ясно слышал громкий стук сердца в своих ушах: бум-бум-бум.

А этот бесстыжий мужчина еще и добавил:

— Теперь я могу тебя укусить, Учитель? — и, не дожидаясь ответа, впился в его губы яростным поцелуем.

Переплетясь с ним телами, ухо к уху, висок к виску, изначально Мо Жань хотел лишь ощутить этот сладкий вкус и сразу остановиться, однако он и подумать не мог, что поцелуй только усугубит его мучения. Это все равно что пытаться утолить жажду отравленным вином[196.7], ведь для него Чу Ваньнин всегда был и ядом, и лекарством: в один миг этот человек мог разрушить все его здравомыслие и разжечь степной пожар в его крови.

Его «ощутить и сразу остановиться» превратилось в «не могу насытиться», «не могу насытиться» переплавилось в «даже если захочу, не смогу отступиться», а потом это «даже если захочу, не смогу отступиться» стало потонувшим в обжигающем дыхании «не хочу отступаться».

Когда они разомкнули губы, взгляд Чу Ваньнина все еще был затуманен желанием, но он все же не окончательно потерял разум и тут же напомнил распаленному Мо Жаню о цели их прихода сюда:

— Я здесь, чтобы искупаться. Давай сначала помоемся…

Мо Жань в ответ тихо промычал что-то вроде «гм» или «хм». К величайшему сожалению Чу Ваньнина, у него был настолько сексуально-хриплый голос, что, услышав эти возбуждающие звуки у своего уха, он и сам вынужден был признать тщетность всех его слабых попыток сопротивляться этой магии. Позвоночник тут же словно прошило молнией, а в глазах вспыхнул жаркий огонь неудовлетворенного желания.

Ладонь Мо Жаня опустилась на его запястье, и он повел его за собой вглубь горячего источника. Грохот водопада заглушал звук участившегося дыхания двух возбужденных мужчин.

Чу Ваньнин все еще чувствовал себя неуютно, и когда Мо Жань попытался снова поцеловать его, вытянул руку, останавливая его порыв:

— Тут точно никого?

— Никого, я все осмотрел, — низкий, чуть хриплый голос Мо Жаня обжигал сильнее, чем вода в горячем источнике, заставлял кипеть кровь и грозил выжечь его от сердца до желудка.

— Учитель потрогай меня там. Может, я правда болен? Иначе почему он такой горячий… и такой... твердый?

— …

Щеки Чу Ваньнина вспыхнули от стыда, который, кажется, в этот момент, достиг предела, но Мо Жань так крепко сжимал его руку, что ему никак не удавалось высвободиться. Он несколько раз дернулся, пытаясь вырваться из этой мертвой хватки, а потом в его голове словно что-то взорвалось: бах! Тело онемело, рука Мо Жаня сжалась на его запястье так сильно, что, казалось, еще немного, и он просто раздробит ему все кости.

Дыхание молодого мужчины стало частым и обжигающе-горячим. Подобное проявление желания в отношении него не могло не тронуть сердце Чу Ваньнина. В густых клубах пара, где все выглядело каким-то слишком иллюзорным и размытым, реальным было лишь это красивое лицо с черными как смоль, влажными и горящими от возбуждения глазами.

Тяжело сглотнув, Мо Жань умоляюще уставился на Чу Ваньнина и вновь произнес своим осипшим от желания, завораживающим голосом:

— Учитель, помоги мне…

После чего снова впился в чуть приоткрытые губы Чу Ваньнина.

Похоть подобна маслу: стоит ее плеснуть в бушующее пламя страсти, и простой водой благоразумия его уже не потушить. В один миг накатит огненный шторм и сожжет лес добрых намерений дотла, обратив его в золу и пепел.

Языки, сплетаясь в поцелуях, скользили вглубь, чтобы напиться дыханием друг друга, но этого было слишком мало[196.8] для удовлетворения их потребности в близости, и с каждой секундой огонь возбуждения разгорался все ярче.

Мо Жань увлек Чу Ваньнина вглубь горячего источника, туда, где вода лишь немного не доходила до пояса. Прижав его к гладкому, скользкому камню стены, он, словно одержимый, тут же набросился на него с поцелуями, попутно пытаясь стянуть с Чу Ваньнина тонкое нижнее одеяние, которое так и не было снято из-за слишком поспешного вхождения в воду.

Бурный поток бился о камни, создавая похожую на тонкую кисею водяную дымку, уши заполнил грохот водопада, за которым было толком ничего не расслышать.

Чу Ваньнин и глазом не успел моргнуть, как был прижат к отвесной скале и осыпан поцелуями. Его одежда оказалась распахнута и спущена на локти так, что его руки оказались буквально связаны ей.

— Ты… ты не…

Однако стыд и волнение от осознания того, что он был связан, неожиданно сделали Чу Ваньнина еще более чувствительным. Он задыхался под жадными поцелуями Мо Жаня, его соски под дерзкими ласками шершавого языка быстро набухли и покраснели. Прямые брови сошлись над переносицей в страдальческой гримасе, обычно полное достоинства благородное лицо растеряло всю свою невозмутимость, и вожделение исказило бесстрастные черты. Чу Ваньнин сопротивлялся из последних сил, но в ожесточенной внутренней борьбе между разумом и похотью, в конце концов, был повержен собственной страстью и совершенно потерял голову.