Глава 35.

В своей убедительной и обширной книге 1999 г. "Собственность и свобода" историк России Ричард Пайпс в какой-то момент отваживается на анализ английской истории XVII в. с промаркетинговой целью, схожей с целью Норта, чье руководство он признает, а-ля Асемоглу. Его начинание поучительно. Как и Норт (на этот раз при поддержке многих других историков, знающих историю, поскольку они провели первичные исследования, например, Марка Кишлански), Пайпс правильно объясняет верховенство английского парламента длинной чередой случайностей в обеспечении монархии. Фискальные кризисы, такие как кризис Карла I из-за "корабельных денег", навязанных неморским английским городам, безусловно, привели к появлению Матери парламентов, за что мы и воздаем хвалу Богу. Политические изменения в Англии не были "эндогенными".

Однако затем Пайпс, как и Норт, переходит к утверждению - оно не является основным в его книге, и я допускаю, что буду придирчив, если назову его таковым, - что кон-ституционные нововведения конца XVII века каким-то образом вызвали появление экономики современного мира. Это утверждение, которое, как мы видим, туманно поддерживают некоторые другие историки экономики, так что, возможно, стоит быть придирчивым. Славная революция, несомненно, имела косвенное отношение к Индусской революции, благодаря появившейся свободе дискуссий, превратившей Англию в страну разговоров, как Голландию, даже вне аристократических салонов, а затем в страну инноваций, даже вне королевских обществ. "Голландское вторжение принца Вильгельма Оранского в 1688 г., - пишет историк Нидерландов Энн Маккантс, - которое англичане вспоминают не как вторжение, а как "Славную революцию", не было моментом, когда голландская культура окончательно вытеснила культуру ее близкого родственника и соперника.

Как это ни парадоксально, но именно с этого момента голландцы начали терять свою идентичность на мировой арене, перенося свои экономические и политические инновации в ту самую страну, чей трон они узурпировали".1 Но не права собственности голландцы перенесли на англичан. И голландцы, и англичане обладали ими издревле. Однако Норт и Пайпс (и Экелунд, и Толлисон, и Уэллс, и Уиллс, и Асемо-глу, и другие, которые постоянно появляются, чтобы предложить рассуждения не по существу), напротив, хотят утверждать, что в конце XVII века произошло совершенствование прав собственности и тем самым улучшились стимулы. Вернемся к Максу У. и ограничениям на его убежище/институт.

Причина, по которой Пайпс впадает в ошибку, чрезмерно акцентируя внимание на Славной революции, заключается не в нордическом сжатии хронологии, а в неуместном сравнении. Вполне понятно, что, поскольку русская история - его профессия, он всегда имеет в виду удручающий российский пример. Он убедительно доказывает, что развитие частной собственности на Руси было остановлено монгольским нашествием 1237 г., подчинившим правителей Московии на два последующих столетия Золотой Орде, называемой по-русски "татарами". При первом непосредственном захвате Орда управляла из своих лагерей в низовьях Волги абсолютным террором, как это свойственно кочевникам-завоевателям, и не допускала никаких контрвластей и прав собственности. Типичным примером войны кочевников является Тимур Хромой, сделавший в Ис-фахане пирамиды из семидесяти тысяч черепов. (На пути к собственным завоеваниям в 1395 г. он, кстати, повредил бока Золотой Орде). В 1940-х годах немцы, японцы и сами русские вновь начали вести войну в другом ключе. Пайпс утверждает, что великие князья Московии и их наследники после 1547 г., цари всей Руси, были научены монголами "вотчине" ("отцовскому закону", "вотчинное государство" - термин Вебера).2 По его словам, без монголов торговая традиция мощного городского государства Новгород, основанного шведскими викингами, восторжествовала бы, как это произошло с буржуазными традициями в других странах Европы. Но, к сожалению, буржуазные традиции проиграли, и вместо этого в 1478 г. воинственная и теперь уже имущественная Московия присоединила Новгород, а столетие спустя Иван Грозный методично разогнал его буржуазию. По словам ведущего историка ранней современной России Ричарда Хелли, "к 1650 году Москва [то есть лично царь] практически полностью контролировала два основных экономических фактора - землю и труд, а также имела значительный контроль над третьим - капиталом".

Закабаление крестьян происходило как раз в то время, когда в Западной Европе происходила эрозия крепостного права. Свод законов 1649 г. отменил срок давности по возврату беглых крепостных (сравните с обычаем "год и день" на Западе - городской воздух делает человека свободным: Stadtluft macht frei). Кодекс "юридически стратифицировал все остальное общество, - отмечал Хелли, - обеспечив тем самым контроль государства почти над всем трудом в России".

К "остальному обществу" относилась и его верхушка. Меркантилист Петр Великий и даже просвещенная и физиократичная Екатерина Великая, по словам Пайпса, относились ко всем в России от мала до велика как фактически к крепостным. По словам одного аристократа, это было равносильно "деспотизму, сдерживаемому убийствами" (о Петре III, Павле I, Александре II, Николае II). Пока царь выживал после кинжала или пистолета, имущество каждого было в его распоряжении. Приобретенное у Норта ошибочное мнение Асемоглу о том, что в Западной Европе "экономические институты также обеспечивали контроль монархов над значительной частью экономических ресурсов общества", верно для России - но нигде в Европе, от Польши до Ирландии. Как только Вильгельм Завоеватель разделил земли Англии между своими последователями, они стали владеть ими, если по феодальной теории "от" короля. Аристократ платил рыцарскую службу, как крепостной платит шесть каплунов, но рыцарь и крестьянин владели землей, покупали и продавали ее с энтузиазмом с древнейших времен. Даже высокомерные прусские герцоги-маркграфы-короли были ограничены имущественным и обычным правом. Но великий русский государь, каким бы высокомерным и франтоватым он ни был, все же принадлежал всего лишь к "служилому" сословию.

Пайпсовская история России плавно перетекает в историю "степи и посева" (так называлась известная книга 1928 г.).5 Такие историки, как Питер Пердью (2005), Уильям Макнилл (1964), Оуэн Латтимор (1940), вплоть до мусульманского историка Ибн-Халдуна (1377) - а буквально перед ним был пример Тимура - вновь и вновь подчеркивали роль завоевателей из степи.6 Пердью отмечает, "что, подобно хорошим грабителям банков, кочевые строители государств шли туда, где было богатство. Когда Китай централизовался после прихода новой династии, которая иногда сама происходила из степи, кочевое государство часто поднималось вместе с ней", охотясь на нее. Устойчивые земледельцы Месопотамии, Рима, равнины Ганга, Китая или долины Инда неоднократно подвергались воздействию волн варваров на лошадях (или верблюдах в засушливых районах), пришедших из Центральной Азии, с морскими вариациями на эту тему по краям, такими как варварский Морской народ в Восточном Средиземноморье в конце второго тысячелетия до н.э. или варварские викинги в Европе в конце первого тысячелетия нашей эры. Хелли утверждал, что в ответ Россия превратилась в "гарнизонное государство", современный вариант Спарты, отчасти потому, что остатки Золотой Орды "постоянно совершали набеги на Русь в поисках рабов. . . . Если бы Москва не предприняла эффективных контрмер, все ее население было бы продано через Крым на невольничьи рынки Ближнего Востока и Средиземноморья "8 .8 В 1940 г. Оуэн Латтимор писал, что "маньчжурское завоевание Китая в XVII веке было последним приливом и отливом [он говорил в водных метафорах о "резервуаре" "пограничных кочевников", искушенных в степных и посевных делах], прилив и отлив которого вдоль границы Великой стены был так важен для работы механизма китайской истории". "До распада Золотой Орды, упадка власти Моголов в Индии и, наконец, завоевания монгольских земель и других центральноазиатских водоемов цинскими китайцами, т.е. до появления массовой и дисциплинированной пороховой пехоты, дикие всадники правили время от времени, иногда довольно долго (Ибн-Халдуин считал, что их срок составлял сорок лет). Если они не были покорены в экономических идеях завоеванной ими городской протобуржуазией, что обычно и происходило, то они приносили с собой бесхозное правление в степи. Таково мрачное утверждение Пайпса в отношении России. Русский царь (называемый сегодня "президентом", а иногда и "премьер-министром"), утверждает он, владел всеми, вплоть до принцев крови и самонадеянных нефтяных миллионеров. "Московия пыталась выйти из своего деспотизма", - писал Монтескье. "Она не может". Собственность в России не давала ни джефферсоновской, ни неоримской независимости. А вот в землях посевных, напротив, она постепенно, по давнему обычаю, становилась таковой.

Однако Пайпс испытывает трудности, когда распространяет мораль за пределы России. В своих якобы широко распространенных за пределами России примерах "патримонии", то есть, по Пайпсу, буквального владения нацией царем, он опирается на удивительно престарелое историческое мнение, что противоречит, например, истории Китая (за исключением первого императора, раннего монгольского периода или других и редких потрясений) или, например, истории древних израильтян. Его ссылки сосредоточены на 1920-х годах, и так же по всей книге для всех видов нерусских фактов. (Он оправдывает свою зависимость от историй довольно раннего периода профессионализации истории доктриной, что историческое знание не прогрессирует).