Глава 41

Различие между буквально консервативной точкой зрения, согласно которой перераспределение ресурсов дает незначительное улучшение, может быть, если быть осторожным, и радикально-либеральной точкой зрения, согласно которой человеческому воображению открывается безграничный простор, когда оно становится дигнитивным и свободным. Как отмечает моя коллега, историк и литературовед Астрида Тантилло в своей книге "Модернизмы Гете", объединяющей темой литературного и научного творчества Гете является "принцип компенсации", или (как увидел физик Герман фон Гельмгольц в "Фаусте") физический закон сохранения энергии - то, что экономист называет "дефицитом", "кривой производственных возможностей", "компромиссами", "TANSTA-AFL", "альтернативной стоимостью". Посмотрите на поэму Гете "Метаморфозы животных" (Гете, который был также высшим государственным служащим в Веймаре, считал себя ученым, а также поэтом, романистом и драматургом):

Поэтому, если вы видите, что какое-то существо обладает определенным преимуществом, сразу же задайте вопрос: В чем недостаток, который его портит?

Ищите недостаток, постоянно спрашивая; тогда вы сразу найдете ключ к миру становления.

В поэме он применил принцип дефицита и к социальному миру, причем с энтузиазмом, достойным его современников, первого поколения классических британских экономистов: "Пусть эта прекрасная концепция власти и предела, ран-дома / Венчура и закона, свободы и меры, порядка в движении, / Дефекта и блага принесет вам высокое удовольствие" (1:163). И в прозе в других местах:

Мы увидим, что структурный диапазон природы имеет предел. . . . К одной части нельзя ничего добавить, не вычитая из другой, и наоборот. . . .

В этих границах формирующая сила действует самым удивительным, почти капризным образом, но никогда не может вырваться из круга или перепрыгнуть через него. . . . Если [природа] хочет позволить одному иметь больше, она может это сделать, но не без того, чтобы отнять у другого. Таким образом, природа никогда не может влезть в долги, а тем более обанкротиться. (12:120-121)

Но, как замечает Тантилло по поводу этого отрывка, "сам принцип демонстрирует наличие двух противоречивых элементов в игре. В зависимости от точки зрения, мир можно рассматривать либо как свободный (как, например, когда животное меняет свою форму под влиянием творческого импульса), либо как детерминированный (из-за издержек и ограничений этих изменений)". Гете ставит Фауста в положение, позволяющее подтолкнуть прогресс, как средство его критики. Однако Гете не совсем консервативен в этом вопросе, поскольку признает, что прогресс есть прогресс, хотя и подчеркивает, как и многие романтики, цену возможностей - например, души. Ясно одно (и Тантилло отмечает, что Гете говорит об этом), что сам по себе принцип компенсации не позволит добиться настоящего прогресса. По-настоящему прогрессивная эволюция (говорил Гете) требует творчества, а не компромиссов. Именно это и произошло на Западе.

Вначале было слово. Свободное новаторство, возглавляемое буржуазией, наконец-то стало респектабельным в народной речи. Так, например, купцы, машинисты и фабриканты северо-западной Европы впервые были возведены в ранг "джентльменов" (а дамы, бывшие когда-то "женщинами" или "фрейлинами", были приглашены к участию). Человек среднего достатка постепенно стал называться словом, которое раньше было уделом праздных и родовитых. Если уж на то пошло, то некоторые из праздных джентльменов в Голландии, Англии, Шотландии и британских колониях, а через несколько десятилетий даже во Франции, занялись торговлей и новаторством. Левеллер Уильям Уолвин (1600-1681 гг.) был вторым сыном землевладельца, а его дед был епископом, но он отказался от имени "джентльмен", которое принял его старший брат, в пользу простого "купца", в Лондоне, где он научился этому ремеслу. В 1680 г. вигский торговец сукном и политик Слингсби Бетел писал, что "Англия имеет ... преимущество перед всеми другими странами ... в том, что ... воспитывает младших сыновей джентльменов, а иногда и дворян, в министерстве, юриспруденции, торговле и медицине без ущерба для их дворянства". В 1733 г. Вольтер, который сам сделал состояние на спекуляции, писал, что в Англии "брат пэра не считает торговлю ниже себя... . . В то время, когда граф Орфорд [т.е. Роберт Уолпол] управлял Великобританией, его младший брат был не более чем фактором в Алеппо". Швейцарский путешественник писал примерно в то же время, что "в Англии торговля не считается чем-то унизительным, как во Франции и Германии. Здесь люди хорошего рода и даже звания могут стать купцами, не теряя касты "5 . Он говорил об этом буквально: во Франции и Испании дворянин, уличенный в торговле, мог быть лишен звания, "унижен", тогда как в Англии, отмечал Бетел, "глашатаи [не] требуют в таких случаях даже восстановления". Это правило было древним. "В Фивах, - писал Аристотель с явным одобрением, - существовал закон, согласно которому тот, кто не воздерживался от рынка в течение десяти лет, не мог участвовать в торговле".

Удивительно, но столь древние взгляды изменились. В своей риторике северо-западная европейская элита стала считать буржуазную карьеру почетной. Английский памфлетист-виг писал в 1695 г., что "торговля во все века, пока не прошло более ста лет, считалась презренным занятием, как и сейчас в некоторых могущественных и знаменитых королевствах, и действительно является лишь современной [т.е. очень недавней] системой политики, о которой мало говорят великие писатели и профессора этой науки". "В XVII - начале XVIII вв. в Роттердаме, Бристоле, Глазго, Бостоне, а затем в Руане, Кельне и Стокгольме (хотя шведские дворяне, такие как шведский Генрих VIII, король Густав Ваза, уже давно проявляли интерес к торговле) младшие сыновья дворян и даже дворян вступали на путь буржуазной карьеры. Взять своих крепостных и посадить их на фабрики по производству шерсти, как это сделал граф Вальдштейн на территории нынешней Чехии в 1715 г., не было "буржуазной карьерой". Представители английской верхушки сами попадали на фабрики (правда, освобождаясь от работы у станков). Джон Верни (1640-1717 гг.), второй сын из дворянской семьи Верни, чьи записи дошли до нас с поразительной подробностью, провел одиннадцать лет 1662-1673 гг. в качестве, опять же, низкого фактора для чужой выгоды в Алеппо, как и брат Уолпола. И действительно, почтенные классы в Голландии и Англии давно считали улучшение своего состояния хорошей идеей, хотя не всегда заходили так далеко, чтобы стать фактором в Алеппо.

Историк Тим Бланнинг говорит об этом так: "В прошлом аксиомой английской политической теории было то, что добродетельное государство зависит от традиций гражданского гуманизма, поддерживаемых земельной элитой, независимость которой обеспечивает их добродетель" - таким образом, римское и неоримское теоретизирование до Томаса Джефферсона, а в середине XX века также некоторых британских тори и американских республиканцев. Однако к началу XVIII века в Англии, спустя столетие после ее появления в Нидерландах, "возникла более значительная готовность рассматривать коммерческое общество не как вместилище коррупции, а как вполне легитимную сферу частного общения". Дебаты середины XVIII века, как утверждает политический теоретик Джон Данфорд, сводились к тому, "возможно ли свободное общество, если коммерческая деятельность процветает". Моделями антикоммерческой стороны дебатов, как показали Покок и Скиннер, были республиканский Рим и особенно, из всех кошмарных идеалов, Спарта. Так, в начале дискуссии "Утопия" Томаса Мора с насмешкой отзывалась о коммерции. Коммерция, которой отдавали предпочтение афиняне, а теперь и англичане, ввела бы "роскошь и сладострастие", по условному выражению шотландского лорда-юриста Кеймса, когда дебаты достигли кульминации, что "искоренило бы патриотизм" и уничтожило бы, во всяком случае, древнюю свободу, свободу участия. Как спартанцы победили Афины, так и какая-нибудь более энергичная нация восстанет и победит Британию, или, во всяком случае, остановит восхитительный республиканский "прогресс, столь восхитительный... когда патриотизм является руководящей страстью каждого члена". А поэт Уильям Коупер в 1785 году считал иначе: "Рост власти порождает рост богатства; / Богатство - роскошь, а роскошь - избыток".

Данфорд читает Юма как противника такого гражданского гуманистического взгляда, то есть взгляда, подчеркивающего "примат политического". Коммерция, по мнению Юма, - это хорошо для нас, а грузинский меркантилизм в помощь политическому положению - это плохо для нас. "В этом принижении политической жизни, - пишет Данфорд, - Юм [является] абсолютно современным и [кажется] согласным в важных аспектах с [индивидуализмом] Гоббса и Локка". Гоббс, Локк и Юм представляли собой "вызов, брошенный мыслителями раннего Нового времени пониманию человеческой природы, которое господствовало почти две тысячи лет", причем господствовало и в конфуцианском Китае, и в мусульманском Иране, и в индуистской Индии.

Данфорд не утверждает, что все мы, современные люди, отвергаем националистическую, сакральную, антилюксовую, классическую республиканскую точку зрения. Напротив, он утверждает, что ни одна парадигма не управляет без вызова. Спартанский идеал мы видим в политике левых и правых, зеленых и националистов. Классический республиканизм жив и здравствует на страницах Nation и National Review. В Германии, например, до недавнего времени сохранялась большая социальная дистанция и почтение к различным псевдо- и реальным аристократиям, что привело к плачевным результатам. Секуляризированное христианство, известное как социализм, презирало зарождающуюся буржуазию России, что привело к не менее плачевным результатам. Сегодня даже в оплотах коммерческого благоразумия в Америке и Европе старые модели священника и рыцаря продолжают сиять наряду с новой моделью предпринимателя.