22

Когда миссионеры прибыли в Африку, у них была Библия, а у нас была земля. Они сказали: «Вознесем молитву». Мы закрыли глаза. Когда мы открыли их, у нас была Библия, а у них — земля.

Это сказал архиепископ Туту о милой исторической иронии в своей стране.[34] Вспомнить бы это, когда Малачи обвинил меня в антиклерикализме.

Было время, когда я имел дело с девушками в прачечной Святой Магдалины. Тогда я почти регулярно посещал службы и, если не ошибаюсь, не пил и не курил… Господи, что со мной случилось? Служба дарила регулярный комфорт — такая чужеродная деятельность, что я обретал в ней почти что покой. В Ирландии, когда происходит событие поразительного масштаба, мы говорим: «Наверное, дьяволу ребро сломали».

Похоже, его ребра срослись. Монашка упомянула Библию — что ж, тьма действительно накрыла землю, в наш дом пришла чума.

От разговора с монашкой — и разговора жесткого, — я воспарил, но наступает и отходняк, когда я не мог не спросить себя:

— Ну поиздевался над старой монашкой, и какого черта это было?

Ответ был/есть… гнев.

Еще пара минут — и я бы уже набросился на нее с кулаками. Господь всемогущий, как низко я пал? Что дальше, грабить одиноких стариков у них дома? Надо было выпить, и срочно. Услышал свое имя — и появился Коди с большим бумажным пакетом с логотипом «Браун Томас». Это говорило о немалых деньгах.

Он чуть не пролепетал с застенчивым видом:

— Надеюсь, это не перебор, но в «БТ» была распродажа, а у меня завалялась пара фунтов. Купил вот для тебя.

Умирая от стыда, сунул мне пакет и сказал:

— Только не злись.

И смылся.

Это была коричная кожаная куртка, с кучей карманов, причем на переднем было написано… «Босс».

Никогда еще не был так близок к тому, чтобы разрыдаться на улице. Разрыдаешься на улице в Ирландии — подумают: «Что-то рановато начал».

К черту сраный график, это ЧП. Я двинул в «Койл», но отвлекся — встретил Бобби, человека, которому помог давным-давно. Не помню, чем именно, но выглядел он вечно благодарным, схватил за руку, сказал:

— Обязательно заходи на стаканчик.

Мы наткнулись на «О’Нотон» — не из моих обычных точек. Никаких претензий, вообще-то в его пользу говорит многое — старый, колоритный; беда в том, что я знаю слишком много завсегдатаев — не лучшая ситуация для пьяницы. Анонимность, даже в родном городе, нужно лелеять, есть возможность отвоевать свой уголок — хватайся обеими руками. Не успели войти, как уже поднялся чуть ли не хор «Здорово, Джек». Бобби взял две пинты стаута, по «Джеймисону», и я решил испортить день. Мы перешли в кабинку, подальше с глаз, и чокнулись. Я снова не притронулся к выпивке, только смотрел. Бобби, уже под мухой, да не под одной, не заметил. Сказал:

— Я выиграл в лотерею.

Он был моего возраста, подточенный потином, букмекерскими конторами и женой с пилой вместо языка. Из-за блеска в правом глазу казалось, будто он то и дело подмигивает, и это смущало даже в лучшие времена. Пара стаканов — и начинаешь подмигивать в ответ.

Я не знал, сколько Бобби выиграл, но предположил, что немало, судя по тому, как разные люди заглядывали за перегородку и спрашивали:

— Как поживаешь, Бобби? Не хочешь пинту, не хочешь картошки, орешков?

И от него пахло деньгами — той неуловимой аурой победителя: если подберешься поближе, зазнакомишься, кто знает, вдруг и к тебе прилипнет.

Он лучезарно улыбнулся с белой пеной на губе от «Гиннесса». Он знал, что я все понял, сказал:

— Говнюки, раньше бы в мою сторону и не взглянули.

— Лучше человека для такой удачи не найти, — сказал я.

И кажется, всерьез, но с удачей никогда не знаешь — вдруг все-таки злишься самую капельку, что она досталась не тебе. Он щедро отпил, отрыгнул, спросил:

— У самого как с деньгами, не сидишь на бобах?

Потом рассмеялся:

— О бобах от Бобби, шутка на миллион — упс, опять каламбур, два по цене одного.

Я вежливо посмеялся, намекая, что пора бы проехать эту очень несмешную заминку, сказал:

— Нет, все в порядке, спасибо, что спросил.

Он помрачнел, и я уж испугался, что обиделся. Он придвинулся:

— Не хочу, чтобы слышали эти клоуны, но тут один тип грозится с тобой расправиться.

Я скрыл тревогу, спросил:

— Кто, почему… а главное, где?

Почувствовал его дыхание — виски, стаут и… сыр? Он сказал:

— Какой-то дублинский гусь, говорит, найдет винтовку помощнее и прикончит тебя.

Так по-американски, что я рассмеялся и ответил:

— Да я его знаю, извращенец, который приставал к моей подруге. Он только лает, бояться нечего.

Бобби не согласился, озабоченное выражение не пропало.

— Господи, Джек, когда речь заходит о винтовках, лучше клювом не щелкать.

Меня это не на шутку развеселило.

— Пабная болтовня. Я переживаю только из-за тех, кто ничего не говорит, а винтовку находит. Вот тут стоит призадуматься.

Бармен незваным принес новый поднос с выпивкой. Так оно и бывает, когда срываешь большой куш, — люди знают, что ты не против. Бобби сменил тему, спросил:

— Тебе интересно, сколько я выиграл?

Интересно ли?

— Только если сам хочешь сказать.

— Три четверти лимона…

Я присвистнул. Он заслужил. Бобби из тех, у кого в кармане мышь повесилась, последний хрен без соли доедал, прятался от домохозяина, жил в долг, от получки до получки.

Я порадовался за него. Он спросил:

— Угадай, сколько человек сделала миллионерами Ирландская лотерея?

Я не представлял, но он ожидал ответа, попытки. Поляну накрывал он, так что я предположил:

— Эм-м… сто?

— Восемьсот пятьдесят. Ой, восемьсот пятьдесят и три четверти, если считать меня.

Что тут скажешь? Сказал очевидное:

— Ни хрена себе.

Он был в восторге, выхлебал чуть ли не половину новой пинты, сказал:

— Газета опросила победителей — и угадай, сколько из них рады, что победили?

Сложный вопрос.

— Да все рады, гондоны везучие.

Ему это понравилось, правильный ответ — в том смысле, что его он и ожидал. Воскликнул:

— Почти никто. Говорят, она им жизнь сломала. А знаешь, почему?

Это я уже знал.

— Родственники.

Он удивился, махнул «Джеймисона», чтобы перегруппироваться, потом:

— Ты прав. Начались трения.

И я не мог не спросить:

— А у тебя начались… трения?

Он понурился и чуть не расплакался, сказал:

— У жены через две недели случился сердечный приступ, вот же херня?

Это еще мягко сказано.

— Как она теперь? — спросил я.

— Схоронили.

Господи.

— В очень дорогом гробу, хотя какая, к черту, разница, — добавил он.

Тогда мы помолчали, глядя на нашу выпивку, размышляя о тяготах судьбы, несправедливости жизни. Потом он просветлел, сказал:

— А я на Багамы еду.

— Молодец.

— Хочешь со мной?

Еще бы. Сказал:

— Боже, я бы с удовольствием, но у меня тут дела. Впрочем, предложение отличное.

Он посмотрел в свой пустой стакан, потом:

— Так и не соберусь, наверное. Никогда нигде не был, что я там буду делать?.. Пить… Я и тут пить могу — и тут хотя бы знаю, что пинту не разбавят.

Мудрость веков.

Пришло мне время уходить. Разговор зашел на территорию серьезной сентиментальности и лучше уже не станет, так что я поднялся:

— Миллион благодарностей. Ой, точнее, три четверти.

Это ему очень понравилось, он даже пожал мне руку, сказал:

— Ты всегда мне нравился. Джек, даже когда был копом.

Я взглянул на свою нетронутую выпивку. Мне и впрямь пора лечиться.

Уходя, увидел, как завалилась веселая компания, присоединилась к нему, рассказывая, что он лучше всех на свете.

Переходя мост Сэлмон Уэйр, вспомнил его старое название — мост Вздохов, потому что находился на пути из суда в бывшую тюрьму. Я добавил и свой тихий вздох к предыдущим поколениям. В немалой степени помог маленький серебряный лебедь, чьи очертания я нащупывал в кармане.

На следующий день мне стало плохо. Нельзя быть ирландцем, выругаться на монашку и потом не страдать. К тому же никуда не делся вечногорящий гнев на Майкла Клэра и — как там это зовут американцы — его дизреспект.

Все еще надеясь найти Джеффа, я пристроился на скамейке на Эйр-сквер — кожа поскрипывала от новизны, справа шебуршалась пьянь, готовясь подскочить к какой-нибудь доброй душе.

Эйр-сквер: вся моя история и история города в одном месте. В 1963 году отец поднял меня повыше, чтобы увидеть Джона Ф. Кеннеди, когда они с Джекки проезжали в процессии. В той самой машине, в которой он в последний раз проедется в Далласе. Ирландцы его обожали. Он словно сиял — может, так и было, — и как бы теперь ни полоскали его имя, он навек в нашем пантеоне. Однажды слышал, как старушка из Кладдаха сказала:

— Его нимб до сих пор светится.

Лишь Биллу Клинтону достанется та же доля ирландского сердца.

В Средние века здесь был всего лишь лужок перед главной стеной. Площадь назвали в честь мэра, который в 1710 году передал землю городу. Теперь здесь находится Кеннеди-парк.

Я таращился на фонтан цвета ржавчины, построенный в честь пятисотлетия включения в город. Паруса на нем символизировали рыболовные гукеры, на которых выросла торговля города. Это всегда веселит американцев, которые говорят: «Хукерс!»[35]

Прибавьте то, что мы зовем сигареты fags[36] — и для них это, с позволения сказать, все равно что хук справа. За мной находилась дверь Брауна, семнадцатый век, — напоминание о четырнадцати племенах, когда-то правивших городом.[37]

Может, самая моя любимая достопримечательность — пушки времен Крымской войны. Торчат, как наблюдатели от ООН, бесполезные и очевидные, ничему не служат. Статую нашего поэта Патрика О’Коннэра, тоже любителя сборищ, собирались переносить. Округу планировали обновлять, а Патрика обрекали стоять на стройке восемнадцать месяцев, одинокого и забытого, как все приличные поэты. Он писал на ирландском, чтобы его точно никто не прочитал. Мимо прошла женщина с девочкой. Женщина взглянула на меня и улыбнулась. Девочка крикнула мне:

— Жене своей улыбайся!