8

Включил радио, к черту тишину. Новости. Техасский юрист обнаружил ватиканский документ. На латыни; он назвал его планом обмана и укрывательства. Шестьдесят девять страниц, с печатью Папы Иоанна XXII, в 1962-м его разослали всем епископам в мире.

Это ж сколько за марки отвалили.

В документе содержались указания, как негласно обращаться с жертвами домогательств. Ирландским епископам велели сохранять наивысшую секретность. За нарушение молчания грозило отлучение. Жертв, когда он пожалуются, надо было принудить к обету молчания.

Я оделся, вышел. Проявилась хромота: все-таки три лестничных пролета — это не шутки. Купил газету в магазине через улицу, женщина сказала:

— Хорошее утро.

Я не стал спрашивать, для чего хорошее, а то вдруг еще ответит. Поднялся обратно, сел у кона и начал читать. Ватиканские откровения попали на передовицу. Документ под названием Crimen sollicitationis[23] — инструкция на случай домогательств — касался развратных действий священника с членом его паствы в исповедальне.

Бросил читать, заварил кофе, вспоминая, что отца Джойса обезглавили как раз в исповедальне. Чтобы отрубить голову, нужна всепоглощающая ярость. Меня пробила дрожь.

Я с неохотой вернулся к газете.

Описывалось в документе и «самое худшее преступление», то есть непристойный акт священнослужителя с «детьми любого пола».

Читает ли это сейчас убийца?

От слова «дети» внутри все перевернулось, но дальше было хуже. От следующих слов меня замутило.

«…или животными (скотоложство)».

Епископам предписывалось расследовать дела «как можно деликатнее… хранить вечное молчание… И всем соблюдать строжайшую секретность, считая это тайной Святой палаты».

В мае 2001 года Ватикан разослал епископам письмо с четким указанием, что инструкции 1962 года все еще в силе.

Газету я отложил, окруженный тьмой. Зазвонил телефон, я аж подскочил. С сердцем не на месте схватил трубку:

— Да?

— Джек Тейлор, это Ни Иомаре.

— Ридж.

Не услышал ее обычного раздражения из-за английской версии имени. Спросил:

— Что случилось?

— Можем пересечься? Надо поговорить.

— Конечно. У тебя все в порядке?

— Не знаю.

Тут я распознал ее интонацию, какой еще никогда не слышал — страх. Спросил:

— Что-то случилось?

— Я буду в «Южном» в полдень. Придешь?

— Конечно, я…

Щелк.

Отель «Большой южный» внизу Эйр-сквер полгода стоял закрытым на ремонт. Я знал швейцара дольше, чем мы оба были готовы признать. У него было красное лицо, расширенные вены человека, который пьет ежедневно. Но он умудрялся не вылететь с работы, а это уже побольше, чем получалось у меня. Он приветствовал меня по-голуэйски:

— Как оно, Джек?

За все наши годы мы так и не определили это ускользающее «оно». Возможно, оно всеохватно. Я исполнил свою роль, ответил:

— Вроде ничего.

Он раскинул руки, показывая на перемены, спросил:

— Что думаешь?

Я мало что думал, выглядело все примерно так же, но ответил:

— Хорошо постарались.

Он просиял, словно лично надзирал за работами. Мы в Ирландии никогда не упускаем незаслуженных похвал. Зовем это честностью. Швейцары, таксисты, бармены — все они лучшие источники информации. Я наклонился поближе, чтобы вызвать заговорщицкую атмосферу, сказал:

— Страшное дело, что случилось с отцом Джойсом.

У него загорелись глаза. Скандал… почти не хуже полбутылки «Джеймисона» в заначке.

— А ведь он сюда захаживал.

Я спросил с мрачным видом:

— Значит, ты его знал?

Глупее наблюдения не придумаешь, зато в правильном направлении. Он возбужденно взял меня за руку, отвел от двери:

— Приходил каждую пятницу в пять, хоть часы сверяй.

Вскинул правую руку, ткнул пальцем в дальний угол.

— Всегда один и тот же столик, большой стакан ирландского, пинта «Гиннеса». Однажды там уселись какие-то американцы. Я их пересадил.

Он уставился на меня, ожидая вердикта по его поступку.

— Молодец, — сказал я.

Достал пару банкноту, сунул ему, спросив:

— А куда он ходил во время ремонта?

Он посмотрел на меня, как на ненормального:

— А я почем знаю?

И ушел.

Что я узнал? Хер да ни хера. Сам сел в углу, пожалел, что не могу взять ирландского с пивом. Заказал кофейник и стал следить за дверью. Через полчаса появилась Ридж. Пришла в белой футболке, коричневых джинсах, сандалиях, всем видом заявляя: «Эй, все круто, меня ничего не парит».

А вот ее лицо говорило совсем другое: тревожные морщины на лбу, губы угрюмо поджаты. Я встал навстречу, но ее это не впечатлило. Села, сказала:

— Задержалась в пробке.

Я показал на кофейник:

— Уже остыл, могу попросить еще…

Она покачала головой, поступила как все полицейские — зафиксировала все выходы, окна, количество людей. Это впитывается в подкорку, разучиться невозможно. Она начала:

— Я никогда тебе не рассказывала, что хотела стать медсестрой? Поступала в полицию, но, если бы меня не взяли, следующий вариант был — медсестра.

Так говорила — можно подумать, мы постоянно беседуем о личном. Конечно, мы многое прошли вместе, но не по своему выбору.

— Нет, не рассказывала, — ответил я.

Она ковыряла ремешок часов — единственный признак ее волнения.

— Для подготовки я устроилась соцработницей для престарелых. Одна старушка жила в Россавилле, очень обеспеченная, но такая сучка.

От ее слов так и полыхало ненавистью. Ридж словно вернулась в прошлое. к той тетке. Хотелось крикнуть: «Давай, так ей! Не держи в себе!»

Она продолжила:

— Как только меня приняли в полицию и назвали дату, когда явиться на учебу, я пошла сказать той старой жучке, что больше к ней не приду. Она и слышать не хотела. Знаешь, что ответила?

Я понятия не имел, покачал головой.

— Тебе платят, чтобы заботиться обо мне.

Ридж чуть не улыбнулась от воспоминаний, сказала:

— А я ей: еще такой чек не выписали, чтобы вы меня заботили.

Я гадал, как это связано с тем, что ее пугает. Она сказал, словно читая мои мысли:

— Это никак не связано с тем, о чем я хотела поговорить.

Видимо, я сидел с недоумевающим видом. Пытался изобразить сочувствующую аудиторию, и она добавила:

— Я хотела, чтобы ты понял: заботит меня только полиция. Иногда кажется, больше у меня ничего другого и нет.

Будто мне надо это объяснять. День, когда меня турнули из органов, — один из самых черных в моей жизни. То и дело слышно, как говорят: «Я не то, чем зарабатываю на жизнь». Сразу видно, что они не из полиции. Уровень самоубийств среди копов в отставке выше крыши, потому что нельзя просто перестать быть копом. Все, что во мне есть, выросло из времен службы. Я так и не оправился после увольнения. Все катастрофы, одна за другой, коренились в той утрате.

— Я понимаю, — сказал я.

Подождал, пока она дозреет сказать, что хотела. Затем:

— За мной следят.

Я не знал, чего ожидать, но это застало меня врасплох. Не сразу осмыслил, потом сказал:

— Рассказывай.

Она сморщилась, чуть не зажмурилась — ей требовались нечеловеческие усилия, чтобы об этом рассказать.

— В последние недели я чувствую слежку. Потом ночные звонки, никто не отвечает, а когда набираю 1471, вызов заблокирован. Моя квартира — в ней кто-то побывал. Ничего не взяли, просто кое-что передвинули по мелочи. А вчера пришло вот что.

Она достала из джинсов сложенный конверт. Я изучил — ее имя и адрес (на ирландском), отправлено в Голуэе предыдущим днем. Я достал единственный листок, прочитал

Молись

Сука

И все.

И первой мыслью было:

«Коди?»

Неужели он морочит голову и мне, и Ридж?