Я все это вспомнил, спросил:

— И что, по-твоему, я-то могу?

Теперь он занервничал, заерзал на стуле.

— Ты уже добивался успеха, раскрывал дела. Находил… разгадки.

Я только что нашел работу, а то и настоящее жилье, непридуманное наследство. Чего мне еще не хватало? Я спросил:

— А что полиция?

Он покачал головой.

— Это должно оставаться в секрете. Не хватало еще громкого расследования.

— Но оно-то наверняка уже ведется.

Он обратился ко мне с мольбой:

— Джек, отца Джойса в прошлом … обвиняли… в растлении. Мы не хотим выносить этот сор из избы.

Надо же, как сказал. Церковь и раньше покрывала виновных, винила обвиняющих и переводила преступников в другой приход. Поручала потенциальному чудовищу новую и ничего не ведающую паству.

— У тебя есть имена обвинявших? — спросил я.

Он достал из кармана листок, положил на стол:

— Я знал, что ты поможешь, Джек.

— С чего ты взял, что помогу, — огрызнулся я.

Мне показалось, я заметил редкую улыбку, но она пропала раньше, чем я успел отреагировать. Я взял листок — три имени с адресами, — спросил:

— Допустим — только допустим, — я найду убийцу, даже докажу его вину. Что потом?

Малачи уже стоял.

— Мы передадим его властям.

Ничто в его глазах не убедило, что в этом есть хоть доля истины.

Мы вышли, солнце уже забралось высоко. Я обернулся к нему, сказал:

— Не умеешь ты врать.

— Что?

Его выражение уже подтверждало мою догадку:

— Не при чем тут архиепархия, да и с чего бы. Это все ты.

Он вперился взглядом в свои туфли, потом:

— Я боюсь.

— Чего?

Мне показалось, он вот-вот начнет задыхаться.

— Меня обвиняли… Два года назад… В той же гадости.

На лбу выступил пот, накопился, медленно побежал тонкими ручейками по лицу, словно бусины четок, только в два раза значительней. Его трясло.

— Быть священником — как быть распятым без креста, ты сам понимаешь: терзает столько желаний…

У слова «желания» чувствовались такие тяжелые сексуальные коннотации, что я отшагнул, пытаясь вместить в голову, что он… занимался этим с мальчиками.

Он отчаянно затараторил.

— И да, правда, иногда видишь мальчика… невинность, они же как ангелы… Но Богом клянусь, могилой покойной матушки, я ни разу к ним не прикоснулся, даже волосы не ерошил. Видишь отца с сыном, он ерошит ему волосы — и в этом нет ничего особенного, но если мы, хоть раз… протянем руку, пригладим хоть на миг — о Господи Иисусе, нельзя. Дашь слабину раз — и уже не остановишься.

Из него вырвался всхлип, и я спросил себя, вдруг и он хотя бы раз так и сделал. Я обвинил его со сталью в голосе.

— Тварь, ты это делал, да? Трогал мальчика, да?

Его перекосило от скорби. Сигарета выпала из губ, он обернулся ко мне с чистым адом в глазах, протянул руку. Я рявкнул:

— Даже не думай. Оторву по локоть — я-то тебе не служка.

Еще не видел такого чистейшего и тотального страдания, как в его лице, а знает Бог, я повидал его в самых разных обличьях. Он сказал — нет, даже взмолился:

— Джек, клянусь всем святым: может, я об этом и думал, но никогда — и гореть мне в аду вечно, если говорю хоть слово лжи, — я никогда этого не делал.

Теперь уже я закурил, не предложил ему, не убрал сталь из голоса, спросил:

— И?

— Меня оправдали. Мальчик забрал обвинения, но дурная слава остается. Если убийца охотится на священников, которые… понимаешь?

Это нужно было сказать — и я сказал.

— Если он охотится на педофилов.

Он отпрянул, словно получил пощечину, потом:

— Да.

Я двинулся прочь.

— Ты поможешь, Джек? — окликнул он.

Я не знал.

Я даже не знал, верю ли ему.