- А мне, Миколка, ничего не надо, честное слово.
Но Николай Яковлевич оглядел двор по-хозяйски и сказал:
- А вон у тебя, бабка Паня, крыльцо покосилось, так я его сейчас подправлю, ступенька сломана, так я починю. Есть топор?
Топор у бабки нашёлся, и Коля принялся за работу.
В Колиной родне все мужики были плотниками: отец - плотник, дядьки плотники, и дед - плотник, и прадед, и даже прапрадед. А уж как Николай Яковлевич работал, так это просто любо-дорого было смотреть! Про него даже говорили, что он не работает топором, а художничает - не смотри что молодой!
И чего он только не умел этим топором!
Мог, например, из доски сделать игрушечную лодочку, которая потом плавала по луже или по ручью, как настоящий корабль, или, пожалуйста, из простого берёзового полена смастерить медведя, который колет дрова; плясуна, который, если дёргать за верёвочку, будет смешно болтать ногами; журавля, который пьёт из колодца, или кошку, которая играет с мышкой.
А теперь Николай Яковлевич чинил бабкино крыльцо.
Смотреть было приятно, как он работал: топор в его руках звенел, как чудесный инструмент в руках хорошего музыканта.
- Всё! - весело крикнул Николай Яковлевич и утёр со лба пот. - Всё, бабка Паня, принимай работу!
Бабка Паня взошла на крыльцо - оно стояло ровно. Старушка топнула ногой по ступеньке - ступенька держалась крепко. Прасковья Кузьминична подёргала перила - свежевыструганные перила не шелохнулись. И бабка вдруг... заплакала.
- Ты чего? - удивился Коля.
- Ой, сыночек! - почти неслышно прошептала старая. - У моего мужика тоже были руки золотые, всё умел. А теперь даже не знаю, где его могила. И Петю моего по разным землям война носит - был бы жив только да фашистов проклятых побили бы мы поскорей!
- Теперь недолго осталось, - успокоил её Николай Яковлевич. - Скоро и мы на фронт уезжаем. Так что теперь всё, считай, конец фашистам. Жди нас с победой!
Коля не мог тогда знать, что война протянется ещё почти два года и что с Прасковьей Кузьминичной он не увидится больше никогда.
Глава седьмая
В бой за Родину
И вот однажды нас и наших командиров погрузили в самолёт, снизу под самолётом подвесили две противотанковые пушки-сорокапятки, и мы поднялись в воздух.
Сейчас Николай Яковлевич волновался больше всех нас: он летел в те самые края, где жили его дедушка и бабушка, а сейчас и вся его семья, о которой он уже давно ничего не знал.
За маленькими окошками самолёта ровно гудели моторы.
Сквозь тёмную ночь невозможно было разглядеть землю.
Кабину самолёта еле-еле освещала неяркая синяя лампочка. Хотя была глубокая ночь, спать никому не хотелось.
Мы сидели на длинных металлических скамейках друг против друга, и каждый думал о своём, вспоминали всё, о чём можно вспомнить, но не грустно, а с улыбкой.
Солдат Новосёлов, например, вспомнил, как однажды полез в чужой сад за яблоками, но зацепился штанами за изгородь. Его поймали, надрали уши, хорошенько отшлёпали, но потом сами дали яблок и отпустили. Ах, как сейчас приятно было об этом вспоминать!
А сержант Вася Лобач вспомнил, как он по утрам гнал свою корову в колхозное стадо, а вечером встречал её, и мама поила его, и котёнка Барсика, и щенка Филю тёплым парным молоком.
А солдат Наделин вспомнил, как его мама однажды вместо папы нарядилась на Новый год Дедом Морозом и старалась говорить басом, и это получалось у неё очень смешно. Но Наделин не мог улыбаться: его мама сейчас жила в городе Ленинграде, окружённом со всех сторон врагами, и он знал, что ей там приходится голодать и мёрзнуть вместе со всеми жителями.
Солдат Иван Шадрин вспомнил, как однажды в детстве они с отцом пошли в лес собирать грибы и попали в сильнейшую грозу. Сверкала молния, гремел гром, и негде было укрыться.
- А ты, сынок, посвистывай, - посоветовал отец. - Подумаешь, гроза!..
Ваня стал посвистывать, и действительно ему сделалось не так страшно. А скоро и гроза прошла.
Но сейчас в самолёте свист у Вани получился не очень хорошо. То ли губы у него от волнения пересохли, то ли от холода плохо складывались в трубочку, но выходило, что он не свистит, а шипит. И всё равно Ваня с удовольствием вспомнил, как после той грозы пошел тёплый дождь, как вернулись они тогда с отцом из леса мокрые-мокрые.
Только Ваня вспомнил ту грозу, как вдруг за окном самолёта сверкнула молния и ударил гром. Почти тут же сверкнула вторая молния и опять загрохотало. И ещё... И ещё... И ещё... Но это уже была не гроза.
Тут впереди кабины открылась небольшая дверь, и к нам вышел лётчик огромного роста. Голос у него оказался сильнее гула моторов и даже грозы за окном. Лётчик улыбался.
- Спокойно, хлопцы! - сказал он. - Пролетаем над линией фронта. Ничего особенного, мы - высоко, фашисты в нас не попадут. - Он ещё шире улыбнулся и добавил весело: - Будем живы - не помрём, а помрём - так спляшем!
От этой улыбки лётчика, от его шутки и нам, молодым солдатам, стало немного спокойнее. А тут ещё самолёт, видимо, уже пролетел линию фронта, и разрывы зенитных снарядов за окном прекратились. И снова только мерно гудели моторы. Правда, теперь за окнами было уже не так темно. Начинался рассвет.
Рассвет - самое удобное время для высадки десанта. В сером небе парашюты почти незаметны.
...И опять Коля Исаев повис на чём-то, не долетев до земли. Только теперь его парашют зацепился не за трубу, как тогда, когда он познакомился с Прасковьей Кузьминичной, а за верхушку высокой сосны. Тут Коля, конечно, не стал ждать, пока его накормят борщом и кашей, а поскорее освободился от подвесной системы и спустился на траву.
Откуда-то справа закричала кукушка, но Коля знал, что это никакая не кукушка, а солдат Новосёлов подаёт условный сигнал. Коля тоже крикнул: "Ку-ку!.." Слева по-птичьи свистнул солдат Васильченко, сзади, как филин, гугукнул Вася Лобач, и скоро весь наш артиллерийский взвод десантников истребителей танков - снова собрался вместе.
Недалеко на поле мы отыскали одну свою сорокапятку, вторую нашли в кустах у ручья. Обе спустились сюда на огромных грузовых парашютах.
Вскоре к нашему взводу присоединился взвод пехотинцев. Мы знали, что где-то справа и слева в эти минуты приземлилась на парашютах вся наша гвардейская бригада.
Теперь мы были силой, теперь можно было воевать.
Артиллеристы с пехотинцами, пока еще не совсем рассвело, должны были захватить небольшую деревушку, а утром, когда наши войска начнут наступление с фронта, преградить отступающим фашистам дорогу через эту деревню.
Для врага это, конечно, окажется полной неожиданностью, и в испуге он побросает всю свою технику, лишь бы уйти от окружения.
Но сначала надо было занять эту деревню.
Солдаты двигались так незаметно, что никакой самый зоркий вражеский часовой не мог даже догадаться об их приближении.
Коля волновался больше всех - он вызвался показывать дорогу, потому что знал эту деревню очень хорошо, здесь жила его родня: бабушка с дедушкой, двоюродный брат Толик с родителями. Как раз два года назад, перед самой войной Коля приезжал сюда погостить. Здесь он подружился с местными ребятами, ходил с ними в лес по грибы и по ягоды, купался в реке Бухчилке, с пригорка запускал с ними воздушного змея...
Вон он, этот пригорок...
Сейчас за кустами станет виден первый деревенский двор с домом, где жили дед Никанор и бабка Пелагея. Сейчас... Сейчас... Потом покажется дом Бобковых. За ним - Ляховых. Надо только миновать эти кусты и подняться на пригорок... Сейчас...
Поскорее бы увидеть свой дом!
Коля выполз на пригорок и... остановился, ничего не понимая.
Там, где должна была быть деревня, её не оказалось. Не было дома деда Никанора и бабки Пелагеи, не было дома Бобковых, дома Ляховых, и дома его дедушки и бабушки тоже не было. Там, где раньше стояли эти дома, теперь торчали одни чёрные, закопчённые печи, а вокруг них в сером пепле валялось то, что не могло сгореть, - железные погнутые кровати, помятые самовары, разбитые чугунки, обломки швейных машин. И ни одного живого человека.