— Ты всегда был дерьмовым посудомойщиком, — говорю я, и он разражается смехом, густой рев отражается от стальных поверхностей кухни.

Это самый великолепный звук. Я хочу записать его, чтобы потом слушать снова и снова. Не помню, когда в последний раз так широко улыбалась.

Его голубые глаза сверкают, когда находят мои, а затем опускаются к мокрому пятну, оставленному моей рукой на бедре. Он сглатывает. Его шея такого же золотисто-коричневого цвета, как и руки. Я хочу уткнуться носом в изгиб, где она встречается с его плечом, и вдохнуть его аромат.

— Как я посмотрю, твои издёвки не улучшились, — говорит он с нежностью, и я чувствую себя так, словно выиграла марафон. Он указывает на тарелки на столешнице и вздыхает. — Мама хотела, чтобы все собрались здесь на вечеринку после её смерти. Мысль о том, что люди будут стоять с безглютеновыми бутербродами с яичным салатом в подвале церкви после похорон, привела её в ужас. Она хочет, чтобы мы ели, пили и веселились. Она была очень конкретна, — говорит он это с любовью, но звучит устало. — Она даже приготовила вареники и голубцы, которые хотела подать на стол несколько месяцев назад, когда была ещё достаточно здорова, и положила их в морозилку.

Мои глаза и горло горят, но на этот раз я остаюсь сильной.

— Это похоже на твою маму. Организованная, вдумчивая и ...

— Всегда пичкающая людей углеводами?

— Я собиралась сказать: «кормящая людей, которых она любит», — отвечаю я.

Сэм улыбается, но это грустная улыбка.

Мы стоим там в тишине, рассматривая аккуратный набор оборудования и тарелок. Сэм снимает кухонное полотенце со своего плеча и кладет его на стойку, одаривая меня долгим взглядом, как будто он что-то решает.

Он указывает на дверь.

— Давай выбираться отсюда.

***

Мы едим мороженое и сидим на той же скамейке, на которой сидели в детстве, недалеко от центра города на северном берегу. Вдалеке я вижу мотель, расположенный по ту сторону залива. Солнце низко опустилось в небе, и с воды дует легкий ветерок. Мы почти не разговаривали, и мне такое подходит, потому что сидеть рядом с Сэмом кажется нереальным. Его длинные ноги вытянуты рядом с моими, и я зациклена на размере его коленей и волосах на ногах. Сэм вырос из своей жилистой фазы после того, как достиг половой зрелости, но теперь он такой настоящий мужчина.

— Перси? — спрашивает Сэм, отвлекая мое внимание.

— Да? — я поворачиваюсь к нему.

— Возможно, тебе захочется съесть его немного быстрее, — он указывает на розово-голубую дорожку мороженого, стекающую по моей руке.

— Черт! — я пытаюсь поймать её салфеткой, но капля падает мне на грудь. Я промакиваю ее бумагой, но, кажется, это только усугубляет ситуацию. Сэм наблюдает за этим краем глаза с ухмылкой.

— Не могу поверить, что ты всё ещё ешь мороженое со вкусом сладкой ваты. Сколько тебе лет? — поддразнивает он.

Я указываю на его вафельный рожок с двумя большими ложками Лосиных следов, тот же вкус, который он заказывал в детстве.

— Кто бы говорил.

— Стаканчики с ванилью, карамелью, арахисовым маслом? Лосиные следы — это классика, — насмехается он.

— Ни за что. Сладкая вата — самая лучшая. Ты просто так и не научился ценить её.

Сэм приподнимает одну бровь с выражением абсолютного неприятности, затем наклоняется и проводит языком по моему шарику мороженого, откусывая кусочек сверху. Я невольно выдыхаю, мой рот приоткрывается, когда я смотрю на следы его зубов.

Я помню, как Сэм впервые сделал так, когда нам было по пятнадцать. Вид его языка потряс меня, лишив дара речи тогда тоже.

Я не поднимаю глаз, пока он не толкает меня локтем в бок.

— Это всегда выводило тебя из себя, — смеется он мягким баритоном.

— Ты угроза, — я улыбаюсь, игнорируя нарастающее давление внизу живота.

— Я дам тебе попробовать моё, чтобы было честно.

Он наклоняет ко мне свой рожок. Это что-то новое. Я вытираю капельки пота, выступившие над моей губой. Сэм замечает это, криво усмехаясь, как будто он может прочитать каждую грязную мысль, которая проносится у меня в голове.

— Я обещаю, что оно вкусное, — говорит он, и его голос такой же темный и мягкий, как кофе. Я не привыкла к этому Сэму — к тому, который, кажется, полностью осознает свое влияние на меня.

Я вижу, что он не думает, что я это сделаю, но это только подстегивает меня. Я быстро пробую его рожок на вкус.

— Ты прав, — говорю я, пожимая плечами. — Довольно вкусно.

Его взгляд метнулся к моему рту, а затем он прочищает горло.

С минуту мы сидим в неловком молчании.

— Итак, как у тебя дела, Перси? — спрашивает он, и я беспомощно поднимаю руки.

— Я не знаю, с чего начать, — нервно смеюсь я.

Как вообще начать после того, как прошло столько времени?

— Как насчет трех обновлений? — он толкает меня локтем, его глаза сверкают.

Это была игра, в которую мы привыкли играть. Мы надолго расставались, и всякий раз, когда мы снова встречались, мы рассказывали друг другу наши три самые важные новости в быстром темпе. У меня есть для тебя новый черновик моего рассказа. Я тренируюсь на дистанции четыреста метров вольным стилем. Я получила четверку на экзамене по алгебре. Я снова смеюсь, но в горле у меня пересохло.

— Ммм... — прищуриваюсь, глядя на воду.

Прошло уже больше десяти лет, но так ли уж много всего произошло на самом деле?

— Я все еще живу в Торонто, — начинаю я, откусывая кусочек мороженого, чтобы оттянуть время. — С мамой и папой всё хорошо — они путешествуют по Европе. И я журналист, на самом деле редактор — я работаю в Shelter, журнале о дизайне.

— Журналист, да? — говорит он с улыбкой. — Это здорово, Перси. Я счастлив за тебя. Я рад, что ты пишешь.

Я не поправляю его. Моя работа включает в себя мало текста, в основном заголовки и отдельные статьи. Быть редактором — значит указывать другим людям, что писать.

— А как насчет тебя? — спрашиваю я, возвращая свое внимание к воде перед нами — вид Сэма, сидящего рядом со мной, слишком раздражает. Я нашла его в социальных сетях много лет назад, на его аватарке был снимок озера, но так и не решилась добавить его в друзья.

— Во-первых, я теперь врач.

— Вау. Это... это невероятно, Сэм, — говорю я. — Не то чтобы я удивлена.

— Предсказуемо, не так ли? И, во-вторых, я специализировался в кардиологии. Еще один шок.

Он вовсе не хвастается. Во всяком случае, он звучит немного смущенно.

— Именно там, где ты хотел быть.

Я рада за него — это то, к чему он всегда стремился. Но почему-то мне также больно от того, что его жизнь продолжилась без меня, как и планировалась. Я прошла свой первый год обучения в университете как в тумане, с трудом справляясь с уроками творческого письма, не в состоянии сосредоточиться ни на чем, не говоря уже о развитии характера. В конце концов один профессор предложил мне попробовать себя в журналистике. Правила репортажа и структура истории были понятны мне, давали мне отдушину, которая не казалась такой личной, такой связанной с Сэмом. Я отказалась от своей мечты стать писательницей, но в конце концов поставила перед собой новые цели. Есть предположение, что, когда придет время для нового главного редактора в Shelter, я буду первой в списке. Я создала для себя другой путь, тот, который мне нравится, но мне больно от того, что Сэму удалось следовать своему первоначальному пути.

— И в-третьих, — говорит он, — я здесь живу. В Баррис-Бей.

Я дёргаю голову назад, и он тихо смеется. Сэм был так же полон решимости покинуть Баррис-Бей, как и стать врачом. Я предполагала, что после того, как он уедет учиться, он никогда не вернется.

С того момента, как мы были вместе-вместе, я мечтала о том, какой будет наша жизнь, когда мы наконец будем жить в одном месте. Я представляла себе, как перееду туда, где он проходил стажировку после моего окончания. Я бы писала художественную литературу и обслуживала столики, пока наши доходы не стали бы стабильными. Мы бы возвращались в Баррис-Бей всякий раз, когда могли, деля свое время между городом и округом.

— Я остался в Кингстоне на стажировку, — объясняет он, словно читая мои мысли.

Сэм учился в медицинской школе Королевского университета в Кингстоне, одной из лучших школ во всей стране. Кингстон был далеко не так велик, как Торонто, но он располагался на озере Онтарио. Сэму суждено было находиться рядом с водой.

— Но я был здесь в течение последнего года, чтобы помогать маме. До этого она болела целый год. Сначала мы надеялись... — он смотрит на воду.

— Мне жаль, — шепчу я, и мы сидим тихо несколько минут, доедая наши рожки и наблюдая, как кто-то ловит рыбу с городского причала.

— Через некоторое время стало казаться, что лучше уже не станет, — говорит он, продолжая с того места, на котором остановился. — Я ездил туда и обратно между этим местом и Кингстоном, но мне хотелось вернуться домой. Ну знаешь, ходить на процедуры и на все приемы. Помогать по дому и в ресторане. Этого было слишком много для неё, даже когда она была здорова. Таверна всегда предназначалась для неё и папы.

Мысль о том, что Сэм был здесь в течение прошлого года, жил в том доме на Дороге Голых Скал, без моего ведома, без моей помощи, кажется монументально неправильной. Я на мгновение накрываю его руку своей и сжимаю, прежде чем вернуть её к себе на колени. Он отслеживает это движение.

— Что насчет твоей работы? — спрашиваю я хриплым голосом.

— Я работал здесь в больнице. Несколько смен в неделю, — он снова звучит усталым.

— Твоя мама, должно быть, очень была рада твоему возвращению, — говорю я, пытаясь звучать оптимистично, а не также разбито, как я себя чувствую. — Она знала, что ты не хочешь здесь оставаться.

— Всё не так уж и плохо, — говорит Сэм так, звуча искренне, и во второй раз за вечер у меня отвисает челюсть. — Я серьёзно, — обещает он с легкой усмешкой. — Знаю, в детстве я ворчал на Баррис-Бей, но я очень скучал по нему, когда был в университете. Мне повезло, что у меня есть это, — говорит он, кивая на воду.