Несмотря на то, что Трини-Бей находится недалеко от Круз-Бей, он всегда функционировал по своим собственным правилам, больше похожий на маленький городок, чем на псевдо-пригород. По всей закусочной развешаны вывески «Купи местное». Это объясняет, почему они не хотят иметь ничего общего с семьёй Брукс.

— Как жизнь в Ковентри? — спрашиваю я, когда не могу решить, как реагировать на его заявление. Он пожимает плечами, мышцы его рук напрягаются от этого движения. Мои глаза прикованы к нему и, кажется, не могут оторваться. В восьмом классе он ни в коем случае не был худым, но… за лето он определённо повзрослел.

— Всё в порядке. — Всего лишь. Его тёмные глаза впились в мои, и я чувствую, как пылают мои щёки. Мы с Заком живём в разных мирах, и у нас происходило столько всего в нашей с ним истории, но мне нравится проводить с ним время.

«Как только она узнает, что ты сделал, та девушка, которую ты убил…» Слова Тристана звучат у меня в голове, но я отталкиваю их. Я не знаю, о чё он говорит, и мне это неинтересно. Я уверена, что бы ни произошло на самом деле, всё не так ужасно, как он пытается это представить. Очевидно, что Зак никого не убивал, иначе он сидел бы в тюрьме.

Верно?

Мой телефон загорается, и я смотрю на него, видя ещё одно сообщение от Крида.

«Это значит нет?» — спрашивает он, и я бросаю взгляд на его предыдущее сообщение: «А обо мне ты тоже думаешь?»

Я прикусываю нижнюю губу и набираю сообщение.

«Может быть. А что?»

Моё сердце бешено колотится, и я засовываю телефон в карман пальто, слишком нервничая, чтобы прочитать, что он ответит. После каникул в школе всё снова может стать плохо. Он может снова начать издеваться надо мной. Ничего не изменилось, верно? Даже великолепный танец под сверкающими серебряными лентами и хрустальными люстрами не может исправить несправедливость в мире.

— Это один из парней-Идолов? — наконец спрашивает Зак, и я поднимаю взгляд от своей еды. Он просто смотрит на меня, и темнота делает его лицо непроницаемым.

— Да, а что? — уголки рта Зака едва заметно напрягаются.

— А то, что они куски дерьма, все трое. И это говорит тебе тот, кто знает, что он и сам мудак. — Мы смотрим друг на друга, и мои щёки пылают.

— Знаешь, они тоже предостерегали меня держаться от тебя подальше, — начинаю я, разрезая ложкой картофелину на кусочки. — По их словам, ты ещё хуже. — Зак ничего не говорит, и некоторое время мы сидим в тишине. — Если тебе от этого станет легче, то они были так жестоки ко мне, что я не думаю, что мы когда-нибудь смогли бы стать друзьями.

Не друзья, но… разве поцелуй Зейда не обжигал тебя на танцполе? А как насчёт рук Крида на твоей талии прошлой ночью? И Тристан… Я изо всех сил стараюсь не думать о Тристане.

Выдыхая, я прогоняю эти мысли и вместо этого пытаюсь спросить о футболе. Это делает своё дело. Зак рассказывает мне о своей команде, об их жестоких тренировках, о том, как сильно он любит своего тренера. Это самый долгий и непрерывный разговор, который у нас когда-либо был.

После того, как мы заканчиваем есть, он ведёт меня прогуляться по пирсу и по небольшому участку пляжа рядом с рестораном, останавливаясь, чтобы подобрать нетронутого плоского морского ежа. Он хватает мою руку одной из своих огромных ладоней, разжимает мои пальцы, а затем кладёт его мне на ладонь. Когда он снова накрывает мою руку своей, моё сердце учащённо бьётся, и я чувствую такое головокружение, что мне приходится на мгновение присесть на песок. Он садится рядом со мной, и мы смотрим, как лунный или солнечный свет отражается от нежных волн.

— За всё, что я сделал с тобой в средней школе, — говорит он, выдыхая, — прости меня.

Повисает долгое молчание, потому что я не знаю, что сказать. Даже после того, как мы начали встречаться, он так и не извинился, и мы никогда не говорили об этом.

Зак не двигается, просто сидит, уставившись на воду.

Я перевожу взгляд с него на океан и снова обратно.

И когда он наклоняется, обнимает меня за талию и притягивает ближе к себе, я не сопротивляюсь.

Остальная часть недели уходит на украшения и подготовку к Рождеству. Папа беспомощен без меня, поэтому у меня есть своя работа: вытаскивать картонные коробки, полные гирлянд и украшений, из багажного отделения в нижней части первого вагона поезда.

Мы вешаем белые гирлянды снаружи, красные и зелёные внутри и тащим рождественскую ёлку домой со стоянки выше по улице. Никто из нас не религиозен, но у нас есть керамический вертеп, который мама оставила, когда переезжала, и который стоит на своём обычном месте на полке в гостиной. По сравнению с фотографиями, которые Миранда продолжает присылать мне из Парижа, это немного, но я чувствую себя по-домашнему, знакомо и безопасно. Это всё, что мне действительно нужно прямо сейчас.

Поскольку папе приходится работать каждый день моих каникул, за исключением выходных и самого Рождества, у меня появляется много свободного времени, чтобы откинуться на спинку кровати и писать смс. У меня интересные переписки с Кридом, и, что удивительно, сообщения от Зейда и Тристана тоже.

Зейд отличный переписчик. Честно говоря, сейчас мы ведём беседы, которые заставляют меня чувствовать, что мы друзья. Почти. Но потом я закрываю глаза и вспоминаю, как он сказал мне, что заплатит мою цену, и мой желудок скручивается в узел. Тристан, с другой стороны, в текстах такой же мрачный и пугающий, как и лично. Наш разговор сосредоточен в основном на проекте, который мы делаем по химии, и ни на чём другом. По крайней мере, его рвение к учёбе совпадает с моим собственным, так что это хорошо.

Я совершенно забыла о приезде мамы, пока не открыла дверь на Рождество и не обнаружила её стоящей на крыльце в дорогой белой шубе, бриллиантовых серьгах и с натянутой улыбкой. Каждая клеточка во мне вибрирует от эмоций, и, кажется, я не могу перестать думать о нижнем белье, которое она подарила мне на день рождения. «Найди себе богатого, Марни, ты будешь счастлива, что послушалась меня. Посмотри, как для меня всё обернулось!» У меня пересыхает в горле, а желудок превращается в лёд.

— Мишка-Марни, — говорит она, протягивая руки для объятий. Она не называла меня Мишкой-Марни с того единственного раза, когда мне было пять, и она назвала меня так будучи пьяной и выплакавшей все глаза. Я не двигаюсь в её объятия, вместо этого отступаю назад, чтобы она могла войти внутрь. Она хмуро смотрит на меня, но всё равно заходит в гостиную, придавая разбросанным обрывкам обёрточной бумаги грязный вид. По тому, как она одевается сейчас, вы бы никогда не догадались, что когда-то давным-давно она жила здесь со своим мужем и дочерью.

— Чарли. — Мама — хотя я бы предпочла называть её просто Дженнифер — кивает подбородком в сторону моего отца. Больно видеть его взгляд на неё, словно он всё ещё отчаянно влюблён.

— Дженн, — тихо отвечает он, а затем отводит взгляд, как будто не может вынести её вида.

— Итак, как к тебе относятся в академии? — спрашивает она, её голубые глаза и светлые волосы совсем не похожи на мои карие глаза и тёмные волны. Что ж… Наверное, у меня больше нет тёмных волн, и я протягиваю руку, чтобы робким жестом коснуться коротких розово-золотистых локонов. Дженнифер замечает это и улыбается. — Кстати, мне нравятся твои волосы, очень шикарные. — Она подмигивает мне, как будто мы старые подружки или что-то в этом роде. На самом деле я едва знаю эту женщину.

— Я лучшая в своём классе, — отвечаю я, пожимая плечами. Мой живот и грудь так похолодели, что теперь я чувствую онемение. Глядя на Дженнифер, я на самом деле не уверена, что мне следует думать. Какая-то маленькая частичка меня, похороненная глубоко внутри и прикрытая, хочет упасть в её объятия и позволить ей обнимать меня, как она делала перед уходом. Остальная часть меня знает, что это было бы катастрофой, которая вот-вот произойдёт. — И я получила первое место за арфой в оркестре.

Дженнифер улыбается, и я думаю, что это действительно искреннее выражение. Только… она счастлива по совершенно неправильным причинам. Она не гордится мной; я просто продолжение её, мои достижения становятся её собственными.

— Вот видишь, я знала, что у меня хорошие гены, — говорит она, протягивая руку, чтобы коснуться моих волос. Я отступаю, и она хмурится, но этот лёд внутри меня тает, уступая место гневу.

— Гены? Это не имеет никакого отношения к ДНК. Это связано с тем, что папа подрабатывал на второй работе, с целью оплатить четыреста долларов в месяц за аренду арфы, чтобы я могла играть дома.

— Марни, — начинает папа, поднимаясь со своего места на диване. Я ещё не рассказала ему о пятидесяти пяти тысячах долларов на моём новом счёте, но я использовала часть из них, чтобы купить несколько рождественских подарков, когда гуляла с Кридом и Мирандой. У него на запястье новые часы, которые стоят больше, чем я когда-либо тратила на одну вещь за всю свою жизнь. Я не уверена, что он понимает, насколько они ценны. Почти уверена, что папа думает, что это подделка. — Твоя мама здесь, чтобы пригласить тебя с собой на рождественский ужин.

— Мы едем в Эйвондейл, — говорит она, сияя, так гордясь собой за то, что заказала столик в самом дорогом ресторане города. — Тебе там понравится.

— Моя сестра приедет? — спрашиваю я, и ещё немного этого льда тает, уступая место ярости. Я ещё даже не познакомилась со своей сестрой. Насколько я знаю, она даже не подозревает о моём существовании, а между нами едва ли три года разницы. Мама уже была беременна ею, когда бросила меня на той остановке.

Губы Дженнифер поджимаются, и она бросает взгляд на моего отца.

— Почему ты смотришь на него, когда ты единственная, кто может ответить на мой вопрос? — я скрещиваю руки на груди и прислоняюсь к стойке, стараясь не думать о том, как скучала по маме, когда я… те два раза, когда я… У меня пересыхает в горле, и я чуть не давлюсь комом, когда пытаюсь сглотнуть.