– Это очень верная мысль, – сказал Хелот, оторвавшись от вина. – Странно, что я не слышал стихов сэра Александра.

– Скажите тогда, почему этот Алькасар не стал ребенком? Почему ни Гарсеран, ни вы не казались ему всемогущими?

Хелот откинулся к стене, посмотрел на отлично прожаренную индейку, подтекающую жирком. Он хорошо знал, что Алькасар сейчас голоден. И долго еще будет голоден, если он, Хелот, не найдет способ вызволить его.

– Да, это очень верно, – повторил он. – Но сэр Александр не довел свою мысль до конца. Я думаю, с человеком такое происходит лишь в том случае, если он не готовил себя заранее к горю и унижению. – Хелот помолчал немного, собираясь с мыслями. – Рыцарь, вероятно, мог и растеряться, оказавшись за решеткой. Я и сам вел себя не лучшим образом. Другое дело – мой Алькасар. Он беглый раб с большим опытом.

Хелот залпом допил вино. Греттир смотрел на него с обожанием.

– Но как можно ГОТОВИТЬСЯ к такой участи, как... – Греттир нервно глотнул. – Как соляные копи? Хелот криво улыбнулся.

– Если ставить конечной целью не выжить, а остаться человеком, то можно продержаться где угодно, – сказал он без особой уверенности. – Даже на соляных копях.

– Вы хотите сказать... от всего отказаться? От человеческих привязанностей? От своего дома? От всего?

– Ты так говоришь, Греттир, как будто это что-то ужасное. По-твоему, бездомность – это жизнь над вечной пропастью?

– Не знаю... – Греттир вдруг будто наяву услышал голос Дианоры и ее песню:

Забудьте колокольный звон и из трубы дымок...

– Отец Сульпиций говорит, – добавил Хелот, – что по-настоящему одинокий человек спокоен и счастлив. Зачем ему дом? Зачем ему близкие? Он носит свою родину в себе.

– А он что, действительно святой, этот отшельник? Хелот и сам не раз задавал себе этот вопрос. Он улыбнулся серьезному выражению, которое появилось в светлых глазах Греттира.

– Да, – сказал Хелот.

Заглушая шум дождя, трещала на столе маленькая свечка.

В начале лета, когда заготовленные с осени запасы стали иссякать и голод опять подступил к деревням, Ноттингамшир затрясли беспорядки и волнения. Это повторялось из года в год и уже стало привычным, но всякий раз Гай Гисборн находил, что смена времен года отнимает у него слишком уж много сил.

Весенним утром, почти на рассвете, он возвращался в свой дом из караула. Ударом ноги распахнул дверь и заорал в темноту спящего дома:

– Дианора!

Звать сестру было чистейшим эгоизмом, но Гай не в состоянии был переносить тупые рожи слуг. Не дожидаясь появления девушки, Гай швырнул на пол верхнюю одежду и оружие и, по скрипучей лестнице поднялся в спальню. В комнатах было сумрачно и душно. Гай раскрыл окно и снова позвал сестру, добавив несколько крепких слов, произнесенных на полтона тише.

– Где тебя носит? – рявкнул он вместо приветствия, увидев ее на пороге – сонную, ласковую. Вокруг Дианоры словно колыхались волны тишины. Она молча стянула с Гая сапоги и, пока он, босой, стаскивал с себя кирасу и возился с поясом, сбегала за водой для умывания. Гай плеснул себе в лицо, а потом, взяв глубокую медную чашу из ее рук, вылил воду себе за шиворот, чтобы остыть.

– Вы голодны? – спросила Дианора. – Я распоряжусь на кухне.

– Не надо, – резко ответил Гай и сунул ей чашу.

Он растянулся на кровати и уставился в потолок. Дианора пристально посмотрела на его бледное от пьянства и смертельной усталости лицо.

– Я больше вам не нужна?

– Убирайся, – сказал Гай, не шевельнувшись. Девушка вышла. Гай закрыл глаза. Через пару часов – он был уверен – к нему ворвется гонец с сообщением о том, что еще одна деревня взбунтовалась. Он слышал, как Дианора осторожно, боясь его потревожить, ходит по дому, собираясь, видимо, за покупками. Потом ее легкие шаги прозвучали по лестнице. Тихонько захлопнулась входная дверь.

Был один из тех дней раннего лета, которые напоминают о существовании на свете осени. Моросил мелкий холодный дождь, было сумрачно и печально на холмах веселой Англии. Несмотря на все это, Греттир велел оседлать свою лошадь, поскольку ровно неделю назад принял железное решение совершать прогулки верхом ежедневно. Окрестности Ноттингама были им уже хорошо изучены. Он направлялся по ноттингамской дороге до ручья Валявка, а затем продолжал прогулку по лесной тропинке вдоль ручья мимо деревень Удавкино, Врагово, Сбродово, Лютово, Брюхово до Дериглазова, стоявшего несколько в стороне, а оттуда, минуя урочище Девять Изб, до Владыкиной Горы, что раскинулась сразу же за Гнилухой на большой ноттингамской дороге.

У шерифа Греттир краем уха слышал, что во Владыкиной Горе поднялся мятеж. Вроде, кого-то убили из властей – не то сборщика податей, не то монастырского надзирателя – и владыкинцы, надеясь на Локсли (а может, и из страха перед ним и его лесной бандой) упорно не выдают зачинщиков. Однако эти слухи не могли заставить молодого рыцаря отказаться от прогулки. Он не из тех, кто боится черни.

Греттир ехал не торопясь, надвинув капюшон на лицо. И земля, и небо, и верткий ручей Валявка были серо-коричневыми. Странный свет, исходивший с пасмурного неба, казался разбавленным влагой. Это освещение сбивало с толку. Греттира не оставляло чувство, будто он путешествует по таинственному подземному царству, где все вокруг вроде бы как на земле – и все же что-то неуловимое было не так, а вот что именно – не понять. И от этого становилось жутковато.

Ветер с криком, похожим на человеческий, мчался с холма на холм. Тяжелый мокрый плащ щелкал у юноши за спиной.

Он переехал ручей вброд и задумчиво углубился в чащу Шервудского леса. Вскоре потянулись деревни. Одинаковые черные дома тонули в лопухах и крапиве запущенных огородов – поработала оспа, скосившая два года назад не один десяток жизней. Часть домов пустовала; бревна завалились внутрь и торчали во все стороны, как обломки кости из открытой раны.

В Брюхово Греттир остановился возле покосившейся хижины, явно обитаемой, и постучал в дверь рукояткой кинжала. После долгой паузы и мышиной возни за дверью на пороге появилась корявая фигура неопределенного возраста, облаченная в серую мешковину. Бесцветные глаза скользнули по ногам лошади и, не поднявшись выше стремени, снова уткнулись в грязь.