Безъязыкая и бессловесная сущность поддавалась все новым и новым ударам кружащих в неге бабочек, поднимающих амбру издыхающих душ в высоты равнодушных богов, забывших, что значит быть человеком под Крышкой, и желающих вкусить мимолетную память рассыпавшихся времен. Разноцветие крыльев с расходящимся шлейфом галлюциногенов над чернотой вьющейся грязной многоножки, покусившейся на стерильность божественного предустановления, взрывали тревогу в охранительных системах корабля, поднимая из криогенных гробов мстительных архангелов карликовой вселенной.

Холод выпадал синими лужами на серый пол, и голые тела выкидывались в стояки экипировки, хищно разводящих шипованные клешни с разъятой броней для просыпающихся телохранителей. Вечность проходила под крышками родильных ванн, прежде чем ненадобность нарушалась случайностью или глупостью забредшего не туда карлика. Мономолекулярная нить хитрым движением полосовала убогое тело, недостойное энергии, безвозвратно впитанной космическим холодом, чтобы вновь позволить впасть в черноту благого бездействия.

Складка искажала перспективу и казалось, что черные, зачехленные фигуры уплотнялись прямо на глазах остановившейся процессии. Долгожданный свет разбавлялся сумраком мрачных безликих творений, расслабленно и мрачно наблюдающих иррациональное тварей неведомого гения. Вьющаяся лента собиралась и укладывалась широкими полукруглыми полосами позади обтрепанного голема, одной рукой управлявшего кордом, а другой прижимающего к себе малую силу. Упругое спокойствие разливалось по этому действу, просачиваясь в промороженные головы хранителей сонливым недоумением — зачем? здесь? кто? И прочий словесный мусор кристальной ясности поставленной задачи и уверенности в своем стратегическом превосходстве.

Заиндевевший командир выступил вперед и поднял руку с растопыренными пальцами:

— Стоп, уроды, — восклицание казалось слишком большим уважением к компании. — Какого вас сюда занесло, ублюдки?

Уроды и ублюдки молча таращились на титанические фигуры, закованные в рельефную броню, тускло отсвечивающей мощью, силой, волей. Почтение и ужас растворялись в тупом равнодушии привычки подчинения непосредственной боли, а не непонятным словам, где искалеченность тел уже не несла эйдетической нагрузки инстинктивного поклонения пропорциональности мышц и сложения. Другой мир оборачивался туманом, миражом в таинственных лабиринтах вечной боли, этого бодрящего механизма вытягивания осколков и объедков человеческой сущности в безумие назойливой гипнотичности врезающихся в плоть и кости ржавых шестеренок, тупых ножей, винтов, вкручиваемых в фонтаны страданий и смывающих каждым движением любые попытки рефлексии. Только глухое подчинение, только тупая подчительность… Кто разберется в сложной иерархии властных приоритетов, условных правил и манер, когда надсмотрщик, питающийся твоим телом, грызет изнутри эту пустую оболочку, и даже внешние острые челюсти держателей оборачиваются лекарством, гомеопатией, отвлекающей от непрестанного ожидания рождения, выхода наружу утробной твари.

Голем скрипуче поводил головой, собирая мозаику состоявшейся встречи, и спросил самого себя:

— А это что еще за дарт вейдер?

— О чем толкуешь, часы? — оскорбился командир. — Какое твое задание, жестянка?

Слишком много пустых слов. Непростительная беда самых достойных людей придавать излишнее внимание движениям голосовых связок и путать оскорбления с деяниями. Там, где нужен немедленный удар по слабому, унижение считают необходимой приправой к избиению. Там, где унижение — лучший удар, предпочитают вообще не вмешиваться в алогизм случайности. Мудростью оказывается видеть следы невысказанных слов даже в дрожании божественных бабочек, но созерцательность никогда не была сильной стороной хранителей. Фарелл на это и рассчитывал.

Одной вязи необходимого движения было вполне достаточным, чтобы послать увешанный карликами корд в толпу замерших болванов, вбить ушной контакт, раскрывая упаковку и высвобождаясь из тесной темницы маскарада. Выпотрошенная голова голема со скрипучим органчиком опередила уродов и упала в инстинктивно протянутые руки командира, сардонически усмехаясь и выпуская сквозь ржавые прорехи человеческой кожи световые бритвы станнерной вспышки. Свет и тьма, уродство и сила, боль и холод сомкнулись в скоротечной битве. Свет разрывался яркими кинжалами, взрезающими обезумевшую от боли тьму, но новые и новые жертвы добровольного стремления убежать от вцепившегося в горло непонятного чувства, в котором осведомленный признал бы ярость, накатывали на режущие штыки интегралов, распадаясь, осыпаясь с функций предназначения в неразличимый шлак обычных человеческих трупов. Химизм бешенства, накачиваемый дрожащим шнуром, рвал больные сердца, в последних припадках агонии разрывая неподатливую броню, проникая ломкими пальцами в промерзшие грудные клетки и сладострастно ощущая под коченеющими пальцами замирающий ритм кровяных насосов.

Стойкие возвышались неподвижными башнями в прибывающем наводнении мелких крыс, методично и хладнокровно отражая огненным веером демонические всполохи чернильных плащей и бледный ужас кошмарных лиц. Приступ, еще приступ в такт физиологических реакций, жалкие сантиметры, щедро оплаченные десятками жизней — ненужного слова, придающего слишком героический изыск творимого спектакля тайной цели, отвлекающей мелодрамы, баталии бессмысленности, ибо никто в ней не мог извлечь и грана личного смысла, высечь искру понимания в потемках шершавых слов Устава и Распорядка. И вот уже рушится геометрия прямого боя, опадают столпы обороны великих, крошится самоуверенность и сгорает бесцельность в одном общем огне стороннего кукловода — искаженное отражение бесконечных битв других времен и пространств, скучное повторение щелчка двух пальцев, выбивающего эхо в глухой пещере под Крышкой.

Затухающие круги откатываются от светлых проплешин растерзанных тел, лужи крови невозможно ярко пятнают скомканность черной бумаги обретших покой, вырвавшихся из узды тоскливой реальности в вечное ничто, в благословенную пустоту и тьму потустороннего пребывания, не оживленного герменевтикой мифа, религии, философии, в бесконечный предел предсмертных грез и божественных откровений.

Агония еще шевелила завалы тел, выпускала неожиданные фонтаны и реки из резанных артерий, но исход был ясен — только двое сойдутся в последнем поединке, и только один останется в живых до новой попытки, новой сцены, вечно новой кажимости с вечной сутью противостояния замкнувшихся потенций, виртуальных миров, от мягкой антитезы метафизических уравнений и квантовых правил доходящих до невыносимых глубин человеческой тьмы и моральных опивок. Фарелл отцепил корд, по которому растекалась кровь, адреналиновый шокер перестал содрогаться в запрещенном режиме накачки звериной сути и напружиненные даже в смерти карлики опали словно таинственный мираж, словно неожиданный снег, отступая черной водой от выброшенных на берег трупов титанов.

На другой стороне поля схватки прорезался световой шнур, уперся в потолок и распался непредсказуемым дождем жгучих струй, простреливая порхающих бабочек. Фарелл шевельнулся, выбирая необходимое направление и точку, где сходились пустота, безопасность и положение ответного удара, оставляя застывший фантом-обманку. Громадные обугленные тела с отвратительным запахом глухо падали на мокрый пол, и в мгновении тишины вдруг ощутился тот единственный всплеск нового движения интеграла, выискивающего в верхнем зеркале иной топос для «дождя», мир инстинктивно запнулся, замер в невероятном падении из прошлого в будущее, вбирая в себя единственно верный просекающий луч. Красивые стоны и героическое умирание были уже ни к чему — вполне достаточно просто тишины.

Это был короткий момент отдыха — расслабляющая роскошь на полпути к цели, из адских глубин в высоты райского наслаждения, в металлические сферы приближения к величайшему разуму, к которому, однако, не стоит пробиваться сквозь тонкую скорлупу. Вполне достаточно ощутить себя на вершине чистилища и не прыгать в смеющуюся и дразнящую синеву — можно ушибить макушку о нависшую Крышку. Фарелл бегло оглядел отвратительный курган наглядной патанатомии, выискивая малую силу, но крохотное тело сгинуло, утонуло в глубинах боли и страха. Может быть, это и к лучшему. Сгинуть не как овца на скотобойне, а как разменная пешка в бесконечной шахматной партии вселенной самой с собой.