Путь Вола: Транзит (Венера — Юпитер). Все прощено и забыто

Тайный ход тишины под Крышкой не мог нарушаться неповоротливыми тушами космических китов, излизанных ржавыми языками времени и пространства, ритмично сотрясающихся в неутолимом аппетите мюонного сердца, выдирающего из пустоты саму суть экуменического смысла, незаметно для непосвященных слепцов выжигая во имя движения и пребывания пророчества грядущих изменений. Жажда и расточительность совмещались в обессиленных бесцельной гонкой толкачах, извергнутых из привычного ада злых оберонских щелей волей бремени высшего предназначения в отложенную надежду вечного спасения. Имя и слово чудом случайного синтеза обращали в предвечный символ плотской любви мертвящую сухость забитых беженцами ульев оверсана метаморфозы гроздей шекспировских драм. Плотской в ее самом страшном смысле, всеохватной и пожирающей мельчайшие граны скептицизма, направляя против жертв их ломкие крючки семейного и прочего затхлого долга. Невозмутимая оболочка, которая расплывалась в миражах сминаемого пространства и увлекала за собой едкую вуаль космической пыли — жуткой смеси человеческих останков и последов рождавшейся Ойкумены, скрывала невыносимый напор человеческих трагедий, бесценных и бессмысленных свидетельств упадка разлагающейся посредственности.

Трагедия есть сон электрической активности заключенного в непреодолимую клетку костяной чужеродности все той же серой массы, возомнившей себя столпом реальности и выстраивающей в непредсказуемой механике сломанных декораций собственные сюжеты похотливой пасторали. Для неподвижных големов, сыпучей субстанцией каббалистической магии цепляющихся за повеление светящейся иерархии титанического инферно, внутренний мир корабля вообще не поддавался осмыслению, ибо в нем не было назойливой изменчивости алефа, отражающегося в восходящей затемненности собственной идеи, порождая непроглядную и ужасную тьму иного в прогорклой зелени ночного визора. Сюжет отсутствовал для урезанной забытым гением полноты квантовой матрицы, сворачивающейся и гибнущей лишь в плоскую примитивность заключенной под Крышкой Ойкумены — оскаленного черепа покинутого и преданного друга, выносившего шипящую смерть ядовитого прорицания.

Было в этом равнодушии и обыденности запрограммированного долга и стремления к порядку неожиданная величественность наспех сколоченной красоты, обращенной к архаике грандиозных пещер, ледников и животных, суггестивно ввергающих в транс впавших в космический неолит бывших повелителей Земли. Мрачное поблескивание во тьме вертикальных складок, где оседала нищая тьма, прибитая сиянием невыносимых и недостижимых высот великих, ловко и незаметно точными движениями ментального ножа выпускало из искалеченных душ драгоценные опивки самоуважения, гордости, смелости, пребывания в гибнущей точке неуверенной вселенной, дающей здесь и сейчас тот нелегкий шанс сотворить если не во вне, то в самом себе божественную искру подлинной человечности. Напрасные старания неисчислимых ляпуновских ритмов индуистского идолопоклонничества нескончаемому дао безбрежной Панталассы. Мысль, акт подлинности и эстетичности, высекаемая невозможностью лености, забывчивости, распада, уже ничего не могли породить в кристальной пране застывшего мира. Прошлое в полном ожидании прощания со страшными картинами горящих каверн наказанного планетоида исчезало вообще с остекленевших душ, жаждущих покоя и воды.

Покой им был дарован во имя временного пакта перемирия непредсказуемостью Хрустальной Сферы, в трещинах которой таился мертвый шум пустого канала вечности — серость надоедливой мишуры, облепленной черными червями худшего, поджидающими любую возможность отважившегося на вылазку толкача. Покой подчинения немоте громоздкого механизма, не делающего предупреждений, но лишь ступающего собственным путем даже по глупым малым силам, расползающимся из яслей в инстинкте поиска сочащейся влаги. Покрытые струпьями водоводы пучились при каждом вздохе атомных насосов и потели гнилой желтизной мертвящего дистиллята — отвратной драгоценности европейского «Водолея», но рабство крошечных губ и рук не знало брезгливости и предосторожности, кормя величие и ненасытность утилизаторов.

Пожалуй, они были единственными смельчаками в царстве внешнего круга дьявольской воронки, уводящей к спящим в саркофагах столпам Ойкумены, смертельной волей крепивших гниль и прах в механизированное безумие распада. Если нет разума и воли, если желания погрязли в рабстве хвататься за любой грязный шанс пребывать в клоаке мироздания, то даже отчаяние детства могло стать тем первотолчком к набирающему медленные, но неотвратимые обороты какому-то другому, пусть и не менее жестокому, но не столь презрительному и посредственному будущему.

Древняя молитва воде находила отзвук в ворчании разгона на облаке взрывающегося пара и искупала глупый ритуал медленностью набиравших полноту капель, рвущих желеобразные нити ингибиторов и падающих в сморщенные ладони презренной касты неразличимой надежды издыхающей вечности. Влага пачкала морщинистую черноту рабской грязи, желеобразное вещество расплывалось прочной пленкой, которую стоило не вылизывать, а выгрызать обломками испорченных зубов. Мелкие стайки презрения группировались вокруг жухлых монстров бродячих цирков и отходов гормональных изысков анонимных хозяев-людоедов — неповоротливых туш разросшихся метастаз справедливой иерархии и благоговения перед опытом вырванных у Человечества прожитых лет.

Топот босых ног, невнятное исплевывание арго, отмеченного шепелявостью и вязкостью фраз, лишенных внятной фонетики образования, разбиваемое резким рычанием смертельной схватки, вялостью рук и когтей, гасимой разрушенной инстинктивностью хищной стаи. Кто мог решить, на что способна грязь у ног, сбиваемая в комки ветром и слюной привнесенных обстоятельств? Эйдос явленности дружбы, поддержки, вождизма, прочей затхлой предметности иного мира, остатков кораблекрушения великой цивилизации, закуклился в собственном самом, выпал, слился с меоном, развеялся в прах забываемых слов, оборванными струнами звенящих в промежутке между душой и сердцем. Одиночество пребывания окутывало малые силы Вырождения, и ничто лишь могло подсказать покорность стадности, за коллективным разумом скрывающим силу концентрации нового толчка пассионарности.

Это оказывалось смутными снами, безвольно впускающими черные тени морлоков-големов, отбирающими новый продукт вечной юности для голодных утилизаторов великого извращения и бортовой сети. Оттуда не приходило вестей, не оказывалось легенд и мифов, услужливых к структурированию жуткого хаоса пробирочного ада, и все тонуло в милосердии непонимания и зацикленности в совершенно ином континууме выпаренной совести и человечности. Хаос, вакуум, меон, виртуальность — пространство под Крышкой, только и всего.

Сильные руки механизированных слуг выискивали счастливчика ночи, и с крепкого пожатия удушающей ладони, лохмотьями кожи обтягивающей искрящую моторику титановых штырей, начинался путь сквозь причудливость мандельбротовского космоса дробных производных, суррогата выжженной природы шекспировских пьес. Непонимание осколочной шизофрении вводило в транс обвисший клубок, кишащий паразитами, мир распадался на острые сколы, вонзающиеся в уши и глаза непереносимой яркостью и полнотой, сквозь прорехи реальности выглядывали злобные рожи безумных демиургов, ожидающих очереди вцепиться в противную глину и вылепить из нее такой же неуклюжий и уродливый сосуд горестей и бед. Синие тени бредущих кротов, посланных за Крышку, плутали в складках края и натыкались лишь на серую штукатурку фундамента мироздания. Животные сказочных городов и садов прогуливались по узким коридорам толкача, выкусывая большие куски концентрированных мук из артритных суставов исторической инерции нескончаемого угасания.

Тьма тянулась щупальцами к безумным глазам, но срывалась со стальных ног големов, перепуганная сиянием библейских заклятий, концентрировавших последние остатки веры — предлог к возрождению чуда и наследственной суеверности возделывателей пажитей небесных. Малая, даже — мельчайшая сила исходила накопленной грязью, визжала и трепыхалась под лаской ужасающих сцен, окончательно возрождаясь, очищаясь или преуготавливаясь к предсказуемому концу большого космического путешествия.