- Он это уже сделал, - глухим голосом подтвердил Вацлав.
Теперь он понимал, почему опоздала Густа и почему она себя держала так странно. И только поздно, очень поздно дала ему пощечину. Но разве он мог думать, что именно этим закончится его и Анкина любовь?
У Блажены безвольно упали руки.
- Вацек, тогда я совсем, совсем... Ну что нам делать? Йозеф, может быть, и поймет, но твой дедечек не вынесет этого. Придумай для него что-нибудь, Вацек, я ничего не могу придумать. Дедечек этого не простит.
- А ты, мама?
- Не знаю, Вацек. - Она заплакала еще сильнее. - Я... Я... не знаю... я только не хотела бы стать никогда ни Анкой Руберовой, ни Густой Грудковой. Оставь сейчас, прошу, меня одну.
Вацлав долго ходил из угла в угол по своей комнате. Останавливался, прислушивался, сам не зная к чему. Мерещились далекие голоса: плачущий Анки Руберовой, и резкий, грубый - генерала Грудки. Мерещилось расстроенное лицо старого "дедечка". Надо решать.
Но какое он должен избрать решение?
В своей семье что же, мама Блажена поплачет и, конечно, простит. Папа Йозеф - тем более. Разве в молодости и с ним не случалось греха?
"Дедечек"... Он совершенно не выносит неправды. Но для него опережающая правда может быть и такой: сумасшедшая Анка Руберова назвала его, Вацлава, отцом своего ребенка. Пусть помолится "дедечек" о восстановлении разума у несчастной девушки. В этих словах не будет ни капли лжи.
С паном Рубером тоже можно договориться. Если папа Йозеф не откажет в деньгах. Не откажет!
Но Густа Грудкова... Только теперь Вацлав понял, как сильно любит ее и как благородно она вела себя сегодня. Густа не сможет скоро простить. Но он все же вымолит у нее прощение.
Как же тогда Анка Руберова...
Вацлав закрыл глаза. И она снова тотчас возникла перед ним. Но не та, какая поднялась из Влтавы, а прежняя, самая первая. Вацлав физически ощутил на губах первый ее поцелуй, томящий запах волос и мягкую, податливую шею. Почудился тоненький детский вскрик. И вот она, Анка, с открытой, обнаженной грудью, кормящая ребенка. Его ребенка! Он - отец. Милая, милая Анка...
Он непременно поедет к ней в деревню. Анка теперь совершенно здорова. Она встретит с той, прежней радостью, и ее теплые руки вновь обопьют его шею...
Совместимо ли это? Марта Еничкова вздохнула бы и сказала: "Жизнь!" Может быть, пани Марта права более, чем все остальные. Ты ведь философ, Вацлав! Определи значение этого слова - жизнь. Оно стучится в твой мозг.
Все в комнате было таким, как всегда. Что изменилось за этот день? Ничего. Размышлять о жизни? Но философ ведь прежде всего человек, он живет на земле и поэтому должен пить, есть и любить.
Вацлав присел к столу, оперся подбородком на руку. И вновь чередой промелькнули в сознании Анка Руберова и Густа Грудкова, обе нежные и привлекательные. Да, он любит и ту и другую. Обязан ли он сделать выбор? Или это сделает сама жизнь? А может быть, и вообще не нужно выбирать? Кругом идет голова...
Он провел пальцами по сухим, истрескавшимся губам. Отчего так кружится голова? Да, ведь с утра у него крошки во рту не было!
И Вацлав понял: ему хочется есть.
27
Прогуливаясь по Москве, Тимофей каждый раз непременно выкраивал время хотя бы ненадолго заглянуть к Мешкову. Даже если дома не оказывалось самого Мардария Сидоровича, отрадно было посидеть за чашкой чаю с Полиной Осиповной. Она перешивала счастливые дни. Вторая семья, делившая с ними "угол", перебралась на другую квартиру, и Мешковы после долгих хлопот наконец-то стали единственными хозяевами хотя и маленькой, но все-таки отдельной комнатки.
Небольшого роста, туго налитая, Полина Осиповна была необыкновенно приятна. Встречая гостя, она радостно всплескивала короткими руками и, чуть шепелявя, тут же принималась подробнейше рассказывать о всех своих домашних новостях. С такой же свободой, будто родного сына, она расспрашивала Тимофея, давала ему добрые советы и наставления, подчас весьма тонкого свойства. Мардарий Сидорович тогда пробовал урезонивать ее: "Полина, ну что это ты?" Она, взглянув на него с изумлением, говорила: "А что, Даринька? По жизни все". И продолжала как ни в чем не бывало. Впрочем, Мардарий Сидорович в этом греха большого не видел. Ему и самому нравилась такая простота.
В тот день Тимофей застал Полину Осиповну за приготовлением обеда. Мардарий Сидорович еще не вернулся с работы. В углу шумел примус. Попахивало керосином и крепкими щами.
- Тимошка, черт такой! - закричала Полина Осиповна, подбегая к Тимофею, обнимая и целуя его в обе щеки. - Давно как не был. Снимай шкурку свою!
- Дайте хоть поздороваться сперва. И ремень расстегнуть, - сразу зажигаясь веселым настроением хозяйки, попросил Тимофей. Но Полина Осиповна, не слушая, уже стаскивала шинель. - Ой! Ой! Крючки оторвете!
- Сама оторву, сама и пришью, - говорила она, подталкивая его к умывальнику. - Мойся, мойся! Обедать будем. Щи да каша - пища наша.
Тимофей отлично знал, что за щи и что за каша бывают в этом доме, хотя действительно без всяких иносказаний - просто щи да каша. Но ведь известно, как солдат однажды варил суп даже из топора! И то получилось вкусно и сытно. А Полина Осиповна умела выбрать мясцо с сахарной косточкой.
- Где же Мардарий Сидорович? - спросил Тимофей. - С работы, однако, пора бы ему и вернуться.
Полина Осиповна развела руками.
- Опаздывать стал, всякий раз опаздывать. В кружок политический записался. Изучают чего-то. Он ведь вроде тебя, любит изучать. Только извелся Даринька у меня, просто извелся...
И она принялась рассказывать, отчего стал неспокоен ее Даринька. Главное, с тех пор, как по столярному делу ему повысили разряд. Гордость в нем заговорила - "могу!". Да и с деньгами получше... А он все свое: уехать бы да уехать. Только если уж уезжать из Москвы, так уезжать в свою деревню, к своему крестьянскому хозяйству. Вон сыновья пишут: оба поженились, все у них сейчас ладно в деревне; кто в колхоз записался - на артель машины дают, гоняй на тракторе по полю из конца в конец - никаких межей...
Она сыпала и сыпала словами, радостно улыбаясь. Тимофей думал: а вот Гуськов до сих пор ходит сам не свой. И будут считать: Мешковы, что все на селе получается хорошо; Гуськов, что нет там ничего, кроме сплошной несправедливости.
Когда пришел Мардарий Сидорович, в комнате сразу запахло свежей сосновой стружкой. Полина Осиповна бросилась накрывать стол.
- Даринька, а я про тебя Тимошке все уже обсказала! - крикнула она из кухни.
- Иначе и быть не могло. - Мешков, добродушно посмеиваясь, плескался под умывальником. - Только все обсказать, Полина, даже ты не могла, потому как у меня сегодня новость: выбрали меня в профсоюзный комитет.
- Ох! - всплеснула руками Полина Осиповна. - Ну и мужик же ты у меня, Даринька!
- Поздравляю, дядя Мардарий, - сказал Тимофей.
- Да что - поздравлять. Ты спроси: какую нагрузку мне дали? Организовывать соцсоревнование! Шутка ли?
Мешков сел за стол, не торопясь похлебал немного щей и аккуратно положил ложку горбиком вверх на ломоть черного хлеба.
- Чтобы призывать других, я сам должен быть на высоте. Без царапинки на совести! - Он вздохнул: - А во мне все-таки два человека еще сидят, спорят между собой.
- Сейчас он начнет казнить себя, - влюбленно поглядывая на мужа, объяснила Полина Осиповна. - Какую уж ночь спать мне не дает, все высказывается...
- Помнишь, Тимофей, - Мешков искоса взглянул на Полину Осиповну, комиссар Васенин называл меня "теоретиком". Так вот какая моя теория. В город я ушел потому, что не было сил терпеть нищету. Но, между прочим, знаю: дай мне в ту пору первое хозяйство по всему селу, полным набором, с конями, с машинами, - как я повел бы его? Роздал бы по соседям и сам с ними наравне? А? Сердцем - роздал бы! Н-ну, головой - не знаю еще... Зато живот мой, язви его, живот мой жабой перевернулся бы, а приказал сердцу и голове: "Фигу соседям!" Вот и гвоздь моей теории: где же совесть тогда? Кричу: "Несправедливость!" Это когда от меня тянут. А дай волю мне от других потянуть - сам потяну. В чем тут дело? А?