Слушая торопливый, сбивчивый рассказ Тимофея, Анталов косил глазами вверх и вбок, словно бы что-то припоминая и сопоставляя. Руки у него, как обычно, были выброшены перед собою на стол. Пальцы слегка шевелились.
Наконец он встал, бренча ключами, открыл сейф. Тимофею показалось, что начальник школы вынул ту же папку с тесемками, что и в прошлый раз. Анталов слушал, а сам перелистывал, разглядывал бумаги.
- Вот все, товарищ начальник школы, - проговорил Тимофей, закончив свой рассказ тем, как он только что снова встретился с Куцеволовым, увидел его на подножке трамвая.
- Любопытно...
- Товарищ начальник школы, надо найти его! Схватить! Отпустите меня, пока я не найду его! Пока не схвачу его!
- Ты хорошо запомнил его?
- Хотите, я нарисую вам его профиль? Руку - как он держит ее над головой.
Прищурившись, Анталов глядел в сторону.
- Товарищ начальник школы, я все равно стану его искать! И найду...
- Д-да... Лихо! - поощрительно сказал Анталов, захлопнул папку, с расстояния кинул ее в раскрытый сейф. - Ну, что же, пиши рапорт. И рисуй...
18
В тихой, но упрямой борьбе с Голощековыми за свое человеческое достоинство Людмила отпраздновала - не отпраздновала, просто отметила про себя - свои семнадцать, а потом и восемнадцать лет.
Теперь Маркушка уже не дразнился, вися на заборе. Он при встречах стоял, осклабясь, и, не говоря ни слова, взглядом мерял ее вверх и вниз, вверх и вниз. Чего, мол, такой стесняться?
Теперь Матфей, поповский сын, предлагал ей прямо:
- Поженимся! За другого тебе все равно не выйти.
Он не договаривал. За него самого ни одна из худоеланских девушек не хотела идти. В церкви служились уставные заутрени, обедни и вечерни, свершались обряды крещения, венчания и похорон, по праздникам не только старики, но и молодежь заполняли ее до отказа. Горели восковые свечи, становясь, правда, все тоньше и тоньше. Курился в кадильницах ладан, изготовленный теперь из пихтовой смолы. Все шло как бы прежним своим чередом. В церковь ходили, богу молились. А к попу уважения прежнего не было. Пусть зайдет в дом на рождество или пасху, покропит углы святой водой, пусть и промочит тут же горло свое первачом-самогоном. А так, чтобы особо пожелать себе попа в гости... тем более в близкие родственники... Нет, таких уже как-то не находилось.
И Людмила каждый раз брезгливо отвечала Матфею:
- Отстань от меня!
Теперь Алеха Губанов, по-прежнему сострадая Людмиле, говорил:
- А может, тебе написать куда следует, что от отца и матери ты отказываешься, что стыдишься даже называть себя - Рещикова? Разрешат возьмешь себе другую фамилию. Все-таки...
Людмила гордо расправляла плечи:
- От мертвых мне что же отказываться? Да и от живых я ни за что не отказалась бы. Отец и мать родные - всегда отец и мать! А я - какая есть.
Алеха только беспомощно разводил руками:
- Да, ну а так что же, враждебный ты получаешься элемент. По достижении совершеннолетия всех прав лишенная.
Теперь случился у нее жестокий разговор и с Нюркой, но по фамилии уже не Флегонговской, а Губановой.
Случился этот разговор в пасхальную ночь, когда над селом малиново звонили колокола, а подвыпившие мужики, разведя близ паперти небольшой костер, набивали порохом отрезок железной трубы, бросали в костер и палили из трубы, как из пушки. Комсомольцы в эти часы устроили свое факельное шествие по селу. Набежали и еще парни, девчата. Пели песни, играла тальянка. Людмила подошла к ним. Вдруг чья-то рука зло рванула ее за плечо. Нюрка!
- Тебе здесь чо надо? Твое место - ты знаешь где? - Губы у Нюрки тряслись.
Людмилу тоже бил нервный озноб.
- А ты мне место не указывай! - крикнула она. - Мое место там, где я сама захочу быть. Что ты мне всюду дорогу пересекаешь!
- А чтобы ты мне дорогу не пересекала. Вот зачем! - Нюрка надвинулась на Людмилу, теснила ее плечом. Сыпала часто словами: - Я тебе еще и не так пересеку. Вовсе как овцу в куток загоню! И не дам выйти. Думаешь Алехой моим защититься? Думаешь, Алеха тебе на шею повесится - и свет весь перед тобой откроется? Жди! Жди! А я за тобой как по пятам ходила, так и дале буду ходить. Ненавижу! Навек ненавижу! За отца моего замученного, убитого. За Алеху - тоже. - Она с угрозой занесла руку. - И не успокоюсь, пока всю злость в селе на тебя не соберу, пока видеть тебя не перестану!
Малиново звонили в теплой ночи колокола. Отрывисто, сухо била пушка. Вдали мелькали огоньки уходящего факельного шествия. Тальянка наигрывала веселые частушечки. Парни припевали: "Не моя ли завлеканочка стоит на берегу?.."
- Слушай, Нюра, ну зачем ты так на меня? Я ведь тоже, как и ты, молодая. И с молодежью хочется мне побыть вместе. Сколько стучусь к вам? Душа этого просит. Может, тогда бы и всем бедам моим конец.
Нюрка молчала. Было в словах Людмилы что-то и справедливое, убеждающее. Но все-таки, все-таки... Нет! Не может она, никак не может поддаться этим словам.
- Значит, ошиблась я? Как было, так всегда и будет? На что же тогда мне надеяться? - сказала Людмила. И сделала шаг в сторону. - Когда так пропусти!
- На что тебе надеяться? - издевательски переспросила Нюрка. - Твои вон там, где из пушки палят и в колокола бьют, где морочат головы людям. На них тебе и надеяться надо - не на комсомол. Слово это вовсе не для тебя, этим словом ты не играй. И не ошиблась ты, правильно угадала - не приблизит тебя комсомол никогда. Вот я, секретарь комсомольский, перед тобой, я тебе говорю. И еще как Нюрка Флегонтовская - по милости отца твоего сама безотцовщина. Хочешь - Анна Губанова тоже! Ты не жди, бедам твоим и не будет конца. Все беды твои еще впереди. Пропустить тебя просишь? Ну, иди, шагай! Только куда? Стой уж лучше на месте, где стоишь, осиновым колом в землю врастай!
Толкнула Людмилу в грудь и пошла, заносчиво откинув голову, догоняя мелькающие вдали огоньки.
Людмила осталась одна посреди дороги. Она действительно не знала, куда ей пойти.
Все так же малиново звонили колокола, но в их перезвоне теперь слышалось что-то злорадное. Голосом поповского сына Матфея они выговаривали: "Ага, ага, не хотела, дура, со мной - так вот тебе, вот тебе, вот тебе!" Потом наступила короткая тишина - наверно, сменялся искусник звонарь, и колокола с еще большей игривостью и злобой заговорили, на этот раз совсем как Варвара: "Ну к кому, ну к кому ты пойдешь, кроме нас, кроме нас? Никому ты не нужна, никому ты не нужна!"
Вот уже скоро рассвет. Возвратившись из церкви домой, Голощековы все вместе сядут за стол, начнут христосоваться, разговляться. Людмилу передернуло короткой дрожью: ей тоже придется поцеловать всех. И Варвару. Нет, нет, кого угодно, - лягушку болотную, - но не Варвару. Пусть для всех сегодня будет праздник, веселый день - она уйдет в лес, еще мокрый, безлистый. В лес... Неизвестно, что с нею будет потом, а сейчас это все-таки легче.
Против дома Кургановых - двухэтажного, под железной крышей - ей путь пересек сам хозяин дома Андрей Ефимыч, слегка согнутый годами, но очень жилистый, крепкий старик. Широко и деловито шагая, он чуть не сшиб Людмилу плечом. Остановился, цепко поймал ее за руку. Протянул удивленно, с оттенком пасхальной сладости в голосе:
- Эвон кто! - жесткими ладонями вдруг стиснул ей голову, наклонился и чмокнул в губы: - Христос воскресе, красавица!
И Людмила не могла не отозваться ему, как положено:
- Воистину воскресе!
От старика пахло самогоном и медом, уже успел хватить как следует, разговеться. Лицо блаженное от сытости после долгого поста. Он потоптался на месте, что-то соображая и не отпуская Людмилу, а потом медленно и властно притянул ее вплотную к себе.
- Ты слушай, - сказал он, остро дыша ей в лицо самогоном, - ты слушай, ты погодь здеся, я вот только к Савелию Афанасьичу, за ним, и тут же, разом, обратно. Погостюй, девица, сегодня у нас. Я ить перед тобой виноват, в светлый Христов день хочу перед тобой повиниться. - Но говорил это он совсем не виноватым голосом, покровительственно, зная себе цену и своим словам. - Я ить в энти годы взять тебя хотел к себе, да не соспорил с Голощековыми и не взял. Дак ты слушай. Была тогда большая надежда, что ваши возвернутся опять. Не смогли. Потопили их, порубили, из земли родной выгнали, да. И теперя такая жисть, что на себя одного только надежа, ни на кого, только на себя.