- Ты очень точно понимаешь, Алексей. Я и жду такого "рикошета". Не зря же Анталов...

Васенин перебил Тимофея:

- Если ты всерьез заинтересован в судьбе этой девушки, научи ее мужеству! Если быть ей с нами - нам нужны люди, умеющие не только ходить в общем строю, но и сражаться.

- Ей ставят в вину...

- Примеры, когда люди, куда более Людмилы, казалось бы, нам классово чуждые, решительно и твердо становились на нашу сторону, нами принимались с доверием и это доверие оправдывали, - такие примеры бесчисленны. Ты и сам хорошо знаешь, сколько бывших царских офицеров с честью служит в армии нашей. Они преданны революции всей душой, потому что для честного человека защита революции - высший гражданский долг, веление совести. А Людмила - ей ведь надо только помочь, ломать себя ей не нужно. Она совсем не чужая. Выведи и ты свою Людмилу на этот благородный путь!

- Ну, правильно, Алексей! Именно этого я и хочу.

- Так сделай! - тоном приказа сказал Васенин.

И Тимофей ничего не мог на это ответить. Любой совет, любой приказ может быть хорош по замыслу своему, а вот как выполнить его на деле? Какая волшебная сила способна сейчас круто изменить судьбу Людмилы? Как научить ее мужеству, если даже письма к ней не могут пробиться? Если даже собственная его судьба тоже пока неизвестна?

Они теперь шли по набережной. Впереди вычерчивались в небе острые Кремлевские башни. Москва-река здесь - на прямой - казалась невообразимо широкой, чем-то напомнившей Тимофею зимний Амурский залив у Владивостока. Васенин все набирал шагу, и Тимофею трудно было за ним поспевать. Вдруг Васенин остановился, притопнул ногой.

- Тима, а я ведь понял тебя: ты хочешь, чтобы я поговорил с Анталовым. Хорошо, я зайду к нему.

- Алексей! Вот спасибо тебе!

- Ладно, ладно! Только... Когда я это сделаю? Сегодня же ночью я должен уехать обратно.

- Как!!! - Тимофей не поверил своим ушам.

- Неспокойно стало у нас на маньчжурской границе, Тима. Очень неспокойно. А я ведь комиссар дивизии. Если что-то начнется - с первой минуты я должен быть на передовой. Иначе я не могу. Да, Тима, да.

- Так как же... Алексей, совсем мы и не поговорили.

- Нет, почему же - поговорили! Разве ты не понял меня? Или ты не согласен со мной?

- Все понял. И согласен.

- Тогда прощай! Анталов где-то здесь живет. Что ж, подниму с постели. А ты беги! Беги!

Он обнял Тимофея, оттолкнул, сделал под козырек и повернулся, щелкнув подкованными каблуками. Исчез в ближнем подъезде. Тимофею приметились: широкая, сильная спина комиссара, круто посаженная голова. И еще посеченная от долгой носки шинель, стоптанные, походные сапоги.

К казарме Тимофей подбежал, совсем задыхаясь, в тревоге, как проберется он теперь через проходную?

Дневальный, тот же самый, наклонил винтовку, преграждая путь.

- Ты это откуда?

Тимофей не мог вымолвить ни слова. И только показывал жестами, что ему надо пройти, скорее пройти.

Но дневальный покачал головой, лязгнул затвором и взял винтовку наперевес. Уперся штыком в грудь Тимофею и...

- По-одъем! По-одъем!..

Тимофей испуганно открыл глаза. Петрик бегал между койками. Вокруг кипела обычная утренняя суета.

Он несколько дней ходил под впечатлением этого сна.

А когда наконец пришло от Васенина долгожданное письмо, Тимофей поразился: до чего же оно по смыслу своему совпадало с их ночным разговором! И даже, подчеркивая, Васенин писал: "...если ты хочешь помочь Людмиле, прежде всего научи ее мужеству", - слова, которые Тимофею запомнились после той ночи больше всего. Да, выходит, хорошо они понимают друг друга!

Ну, а с ним самим-то что? Он все ждал, когда "пуля" ударит в него рикошетом, но "выстрел" почему-то запаздывал.

Анталов, как обычно, от времени до времени присутствовал на строевых и на политических занятиях, однако держал себя так, словно бы никакого рапорта и не принимал ни от Тимофея, ни от Гуськова.

Потом прошла большая полоса предвесенних веселых дней и сгладила, почти совсем погасила тревоги.

15

Бывает иногда вот так. С утра как ляжет на губы улыбка, так до самого вечера и не покидает. Тимофей неизменно просыпался каким-то особенно легким и радостным. Бежал на физкультурную зарядку, и мускулы сами просили работы. В столовой давали удивительно вкусную кашу - гречку с салом. На занятиях все казалось до того простым и ясным, что даже хотелось забежать вперед и подсказать самому преподавателю. Все увольнительные часы приходились на самую отличную погоду. В кинематографах крутили комедии с участием Пата и Паташона - зрители покатывались от смеха.

Ко всему этому Володя Сворень наконец-таки разыскал свою Надю, с которой свел знакомство еще в поезде на пути из Владивостока. Надя оказалась лоточницей из Моссельпрома и жила совсем не на той улице, которую когда-то, при расставании, назвала Свореню. Встреча в Москве была неожиданной и оттого особенно радостной. Сворень кричал: "Ах ты, курносая! Всю Москву из-за тебя перевернул, а нашел. На самом донышке". Надя кокетливо поигрывала глазками: "А я как раз не на донышке. У всех на виду. Могли бы найти и раньше..."

Можно было целый день стоять и разговаривать с Надей, а разговаривая непременно улыбаться. Никто из покупателей не мог отойти от ее лотка без улыбки, до того в ее круглом, чуть лукавом личике было что-то привлекательное.

Свореня сразу точно подменили. С Тимофеем он стал снова добрым товарищем, как много лет назад. Захлебываясь радостью, он доверительно твердил ему:

- Женюсь, честное слово! Вот только школу закончу - женюсь. Ну и нашел же я себе судьбу - это нашел! Думал ли тогда я, в поезде?

Он весь преображался, когда рассказывал о своей Надежде. Возле ее лотка стоял, то и дело одергивая гимнастерку и незаметно пробегая пальцами по ордену - не села ли на него какая-нибудь пылинка.

В одно из воскресений Сворень, Тимофей и Гуськов побывали у Нади в гостях. Ее отец, Иван Ильич Митин, еще моложавый черноусый рабочий с Дорогомиловского химического завода, встретил их как самых давних друзей. А мать Нади, Елена Савельевна, - санитарка глазной больницы, как и дочка, такая же чуть курносенькая и с лукавинкой в уголках губ, - та вообще с первых слов принялась Свореня называть сынком.

Все было душевно и трогательно. О предстоящей свадьбе никто прямо не говорил, но это подразумевалось. Сворень поправлял орден, приглаживал волосы, а сам не отводил глаз от невесты, - дома Надя казалась еще милее. Иногда Сворень словно бы примерял взглядом комнату - маловата для четверых. И тут же подтягивался: "Ничего, стану командиром, женатым - свою получу!"

Когда они возвращались в казармы, просрочив время и отмахивая саженные шаги, Сворень, счастливый, острым локотком толкнул в бок Тимофея.

- Ты понял? Красотища у девчонки какая! А семья? Сам - потомственный рабочий, сама - честная труженица. - И с горьким, дружеским укором: - А у тебя в мозгах засела - кто?

Тимофей промолчал.

16

Совсем нежданно-негаданно Сворень схватил наряд вне очереди как раз в воскресенье, когда у Нади отмечался день рождения. Сворень пренебрег замечанием старшины Петрика, указавшего ему, что койка заправлена плохо. Вместо того чтобы безропотно взять да потуже натянуть одеяло - он вполголоса огрызнулся: "Койка не барабан!" Изумленный таким ответом, Петрик приказал Свореню стать по стойке "смирно". Сворень хотя и подчинился команде, но при этом пошевелил губами столь выразительно, что Петрик понял: курсант произносит недозволенные слова. Он гневно прикрикнул на Свореня: "Прекратить пререкания!" А Сворень с полной искренностью вдруг развел руками: "Да я же и так нем, как рыба, товарищ старшина!" И вот...

Теперь Сворень упрашивал Тимофея, собиравшегося на прогулку по городу, зайти к Наде, поздравить ее и передать записку, в которой сказано все.

Тимофей почесал затылок. Действительно, положение у человека такое...