Я открываю дверь и смотрю на женщину. Сегодня шесть бойцов Элиты. Должно быть, я сделала что-то очень плохое; мой обычный эскорт — три или четыре человека. Несмотря на регулярность побоев, мне приходится проглотить комок страха. Желание заползти под кровать или в шкаф почти одолевает меня. Но за моей спиной стоит Оландон, не позволяя мне вернуться обратно.

Я выскальзываю и быстро закрываю дверь, направляясь в сторону комнаты с балконом. Это место, где стражники бьют меня, пока мать и дядя наблюдают. Я пыталась придумать ей название. Я слышала, как Аквин использовал на днях слово "пытка", как раз перед тем, как он показал нам с Ландоном, как причинять боль, чтобы получить ответы. Думаю, "Комната пыток" подойдёт. Хотя, мать вообще не задает мне вопросов. А мне бы хотелось, чтобы задавала. Иногда пинки причиняют такую боль, что я готова рассказать ей всё, что угодно.

У меня есть единственный секрет, который я никогда не раскрою.

Когда мы движемся по извилистым чёрным коридорам, из дверных проёмов высовываются головы. Я закатываю глаза от поведения двора. Они даже не пытаются скрыть, что подглядывают.

Два первых бойца Элиты проходят вперёд и распахивают двойные двери. Видя внутреннюю часть комнаты, я прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы остановить вой. Там сплошная полированная тьма. Но меня беспокоит не это. Дело в том, что стены всегда начинают двигаться, когда я вхожу внутрь. Они пульсируют, как лодыжка, которую я однажды травмировала на тренировке. Иногда мне кажется, что стены сомкнутся надо мной и зажмут меня в крошечном пространстве, как в тот раз, когда дядя Кассий запер меня на два дня в сундуке. Это была одна из худших вещей, которые когда-либо со мной делали.

Затем появляются кровавые брызги.

Я знаю, что на самом деле их нет. Но это не значит, что я их не вижу. Там кровь, и она вся моя. Я оглядываю комнату и вспоминаю каждый удар, пинок, трещину и перелом, которые я получила. В одном шаге влево от меня — место, где мне выдрали ноготь большого пальца правой руки, а в двух шагах вправо — место, где я прыгала на одной точке в течение трёх часов. Это было не так уж плохо. Я притворилась, что нахожусь на тренировке, в конце концов, Элите надоело, и они отпустили меня.

Гадаю, где сегодня у меня пойдёт кровь.

Я поднимаю взгляд в направлении балкона. Обычно они произносят небольшую речь о каком-то проступке. Проступок должен быть чем-то плохим, потому что они всегда, кажется, говорят это прямо перед тем, как расквасить мне лицо.

Моя мать не отрывается от разговора с чудовищным дядей. Она царственно взмахивает рукой в воздухе. Сегодня речи не будет.

— Приступайте, — командует она.

* * *

Я не завтракаю, меня всё ещё трясёт от самого реалистичного кошмара, который я видела за долгое время. Я заснула под рассказы о детстве Джована, а когда проснулась, его уже не было рядом. Я рада, что он не видел, как на меня влияют ужасы прошлого. Я думала, что меня больше не преследует мать — во всяком случае, по ночам.

Меня находит Оландон и сообщает, что Король собирает тех, кому я хочу рассказать. Я начинаю жалеть, что Джован не составил мне компанию, оставив брата собирать их. Оландон, кажется, намерен высказать все сомнения и опасения по поводу раскрытия моего секрета, которые я молча испытывала в течение последней недели.

— Ты знаешь, если новости о твоих глазах станут общественным достоянием, тебе будет очень трудно стать Татум. Я не понимаю, почему ты способствуешь этому, — разъярённым тоном шепчет он.

Я не утруждаю себя ответом. Последние два часа я впустую тратила время, расхаживая по своей комнате. Вместо этого я сосредотачиваюсь на том, чтобы убедить себя не сдаваться.

— Мне трудно понять, а я твой брат, — он хватает меня за плечи, останавливая на полпути. — Ты жаждешь смерти.

Бесит, что он сможет увидеть панику на моём лице. Жаль, что на мне нет вуали.

— Я не знаю, почему ты это делаешь! Ты явно этого не хочешь. Это всё Король, — шипит он. — Он заставляет тебя сделать это.

Его неприязнь прорывается сквозь мой страх. Я фыркаю, а затем снова фыркаю, увидев отвращение на его лице при этом звуке.

Я обнимаю брата за талию. Сейчас он намного выше меня. Хотелось бы, чтобы он рос и в других аспектах.

— Жди здесь, — говорю я.

Я поворачиваюсь к длинному сиденью у подножия кровати, беру вуаль и затем возвращаюсь к брату.

— Ты изо всех сил старался научиться понимать чувства других. Похоже, ты достиг некоторой степени эмпатии в своих путешествиях по Осолису, и я не могу дождаться того дня, когда ты полностью раскроешь свой потенциал. Я знаю, что ты достигнешь этого в своё время.

Я вижу, что мои слова задевают его; мой вспыльчивый характер сделал меня грубой.

— А до тех пор, возможно, ты поймёшь лучше, если прочувствуешь мою жизнь на себе, — говорю я.

Я замечаю выражение его лица, когда он смотрит на вуаль в моих руках. Ужас. Это ошеломляет меня. Он боится вуали? Он смотрит на неё так, словно она вот-вот взорвётся перед его лицом.

— Кажется, я никогда не понимала, через какую боль ты прошёл, Ландон.

Слёзы заглушают мой голос. Его глаза начинают мерцать, пока я говорю. Я сжимаю его предплечье свободной рукой. Наконец-то понимаю, какое влияние оказал этот материал на его жизнь. Все те разы, когда он плакал из-за того, что меня утащили, или избили до крови и бросили сломленную на полу. Каждый раз, когда ему приходилось красться, чтобы помочь мне, или когда ему не давали нормального воспитания из-за его сестры, находящейся под запретом. Всё это было из-за ткани в моей руке.

Мой голос хрипит.

— Я поделюсь с тобой кое-чем. Вначале я в это не поверила, но теперь я убедилась в этом, — я протягиваю вуаль. — Это просто материал. Он делает то, что мы велим ему, — говорю я и чувствую, что мои черты лица становятся жёстче. — Это символ нашей матери. И она больше не управляет нами.

Что-то проходит между нами: без слов, сдвиг внутри — несокрушимая решимость, что наша мать никогда не вернёт себе эту власть. Мы больше никогда не позволим угнетать себя подобным образом. Он кивает, и я надеваю вуаль ему на голову. Деревянный ободок ему не подходит, и я отбрасываю его в сторону.

Оландон делает несколько пробных шагов и стукается голенью о длинное сиденье. Я в точности знаю, что он чувствует.

— Вени, — ругается он, запинаясь от боли.

Я кладу руку ему на спину, когда он приближается ко мне, и он подскакивает, кружась на месте.

— Я ничего не вижу, — он срывает вуаль со своей головы, и материал падает на пол. — Как? Как ты это делала? Как ты вообще ходила?

Я опускаю взгляд на вуаль.

— Должно быть, ты был очень мал, чтобы запомнить, но у меня было очень сложное время, когда я впервые покинула свою комнату. Я знала только планировку своей комнаты, а затем дорогу к Аквину, когда мать впервые разрешила мне наблюдать за вашими тренировками.

Не думаю, что я когда-либо говорила об этом. Это всё равно, что теребить только что заживший порез.

— Когда в первый же день на улице я упала и услышала смех и колкости, я поняла, что это люди моей матери. Они никогда не будут моими. Я надеялась найти друзей, которые будут ждать меня за дверью, когда я освобожусь. Мечты об этом не давали мне покоя долгие годы. Ты можешь представить моё полнейшее опустошение, когда я поняла, что этого не произойдёт.

— Я знаю, что ты запомнила дворец, — говорит Оландон.

Я наклоняю голову в знак признательности.

— Да, это так. После первого унижения я выходила по ночам на улицу, чтобы попрактиковаться. И со временем мне удалось научиться выживать, обращая внимание на малейшие движения тел людей: на свет, исчезающий между пальцами, малейший поворот в сторону или пожатие плеч. На всё что угодно, чтобы компенсировать отсутствие возможности видеть мимику, — я смотрю на своего младшего брата и улыбаюсь. — Я знала твоё лицо только потому, что очень часто была близка к тебе. Даже сейчас, когда я смотрю на тебя без вуали, я замечаю новые детали.

Оландон приседает перед вуалью, не касаясь её.

— Я вырос на твоих обещаниях, на твоих планах относительно Осолиса. Там, где у некоторых детей звучали колыбельные, я цеплялся за твои слова, как за пророчество, которое, в конце концов, сбудется. Временами я чувствую себя преданным. Что изменилось, почему ты не готова отдать всё, чтобы твои планы осуществились?

Я вздрагиваю от его напористости. Он считает, что я сдаюсь? Что я отпускаю все мои надежды и мечты. Это правда, что они не в каждой моей мысли. Так же, как поиск убийцы Кедрика больше не занимает все мои мысли. Но это не значит, что я чувствую безотлагательность любого из них меньше.

Я поняла, что в жизни есть нечто большее, чем месть. Я также усвоила, что, когда ты не воспринимаешь картину целиком, ты совершаешь ошибки. Я хочу медленно оторвать голову от тела убийцы. Я хочу услышать крики преступника. Я хочу править Осолисом на своих условиях. Я хочу исцелить свой народ, исправить свой мир и править справедливо.

Я очень сильно хочу всего этого.

Но собираюсь ли я игнорировать гражданскую войну, чтобы броситься с головой в то, о чём потом буду жалеть? Пожертвую ли я собственным счастьем ради достижения этих целей?

Нет, если я могу помочь.

— Я понимаю, что это значит для тебя, — продолжает он. — Носить вуаль ужасно, и я каждой частичкой своего существа желаю, чтобы был иной путь. Но разве ты не видишь, что это будет значить для нашего народа? Твоего народа? Ты нужна им, чтобы быть Татум, а чтобы быть Татум, ты должна носить вуаль. Они не должны знать, что у тебя голубые глаза. Ты не можешь показывать этим... — он ищет нужное слово и с шипением произносит его, — чужеземцам своё лицо.

За мной распахивается дверь. Я не пытаюсь повернуться, только Джован ступает так легко. Воздух между мной и братом напряжён. Как я могу напомнить ему о его месте и одновременно показать, что ценю его мнение?