ГЛАВА 8

И только когда поздно вечером Шесть привез меня домой, я поняла, что, рисуя, совершенно позабыла о нем. Находясь в студии Элейн, я ни о чем не думала, просто полностью сосредоточилась на смешивании красок, наслоении и превращении чего-то плоского в трехмерное.

Тогда я поняла, что живопись — это терапия. Долгие годы я баловалась живописью, чувствуя странный зов в моей голове, притяжение что-то создавать. Вот почему мама купила мне этот набор — по предложению одного из многочисленных психиатров, по которым она меня таскала.

Но пребывание в пространстве Элейн породило это желание, и я высвободила все беспокойные мысли, которые у меня были, в картине Элейн с солнцем, и все внутри меня успокоилось до приглушенных голосов. Тогда я поняла, что хочу, нет, мне необходимо начать рисовать больше.

Шесть проводил меня до двери в тишине как обычно, его мысли, казалось, были где-то совсем в другом месте. Когда я открыла дверь и посмотрела на него через плечо, то ощутила необъяснимое чувство потери. Потеря шума? Потеря мании? Я чувствовала себя отдохнувшей, как будто мой мозг только что прошел курс массажа. Так долго у меня все болело. В течение долгих лет я боролась с голосами. И вот теперь рев стих, оставив после себя след спокойствия.

И я задалась вопросом — мог ли Шесть увидеть это во мне, если привел меня к своей матери, чтобы посмотреть, сможет ли она дать мне что-то, чего он не смог. Мы не говорили о моменте, когда он продезинфицировал мои порезы, по крайней мере, не такими простыми словами. Но он не нуждался в том, чтобы я поехала с ним к его маме, а его маме, конечно, не нужен был мой приезд. Единственная причина, по которой, как я предполагала, он привел меня к ней домой — познакомить с женщиной, которая украсила его жизнь.

Его глаза снова стали мягкими, задумчивыми. Я поняла, насколько уязвима для этого взгляда, взгляда желания, которое, как я знала, отражалось и в моих собственных глазах. Интересно, заметил ли он потерю, которую я тогда почувствовала, тишину, заполнившую мою голову сильнее, чем когда-либо наполняли голоса?

Он наклонился, вдыхая теплый воздух мне в губы. Я втянула воздух и облизнула губы, наслаждаясь теплом его дыхания, согревающим мои губы. Я не пошевелилась, чтобы встретить его на полпути. Думаю, он ждал этого, ждал, что я схвачу его и сокращу расстояние между нами. Но я этого не сделала.

Он отстранился, сердце грохотало у меня в ушах.

Он стоял в коридоре, у стены, засунув руки в карманы, в его взгляде был вопрос. Не знаю, как я смотрела на него, но то, что он увидел в моем лице, казалось, выбило его из колеи, потому что мгновение спустя он попытался уйти.

— Нет, — возразила я. — Входи.

Не знаю, был ли это первый раз, когда я пригласила Шесть внутрь, ничего не ожидая. По выражению его лица, по тому, как он, боролся с дрожью в челюсти и сжимал кулаки, я предположила, что, вероятно, это было впервые.

— Ты уверена?

— Я никогда не уверена. — Ответ его не успокоил. — Да, входи.

Я попятилась, оставляя дверь широко открытой для него. Он влетел в дверь, оглядывая беспорядок, который я оставила. Он поднял с пола тарелку, поставил ее в раковину и насыпал хлопья в аквариум Генри.

— Ты не обязан заботиться о нем, — сказала я, снимая пальто и вешая его на единственное кресло в комнате. — Я вполне способна самостоятельно покормить свою рыбу.

— Хм, — сказал он, взглянув на меня, прежде чем одним движением большого пальца закрыть крышку банки с кормом. Это движение заставило мой собственный большой палец дернуться. Он был так талантлив в мелочах. Это заставило меня почувствовать себя неполноценной, маленькой в его присутствии, и я попыталась вспомнить, почему пригласила его войти.

— Ты голодна? — спросил он, открывая мой холодильник и, вероятно, рассматривая его жалкое содержимое.

— Я могу поесть.

Он посмотрел на меня поверх своего мускулистого бицепса. Он снял свою кожаную куртку, оставшись в джинсах и футболке с длинными рукавами, и от взгляда на него у меня во рту пересохло.

— Что бы ты хотела съесть?

Это не должно было звучать так соблазнительно, но, тем не менее, было именно так. Я вцепилась в спинку кресла, борясь с желанием утонуть в нем.

Знакомство с его мамой обнажило другую сторону Шесть, сторону, которая дразнила. Он словно заманивал меня, как рыбу, на свой крючок. Я взглянула на Генри, который лениво посасывал рыбные хлопья. Я – не рыба.

— Я вижу, что ты пытаешься сделать.

Я указала на пол, встретившись с ним взглядом.

Он поднял бровь, закрыл холодильник и встал.

— Накормить тебя?

— Да. С приманкой.

Я подошла к стойке, полностью обойдя Шесть, чтобы взять его кожаную куртку.

— С приманкой.

Это был не вопрос, но в его тоне все равно чувствовалось замешательство.

— Да. Ты думаешь, что можешь показать мне все эти части себя, и я упаду прямо к твоим ногам.

Хотя, я могла бы. Но меня насторожили причины. Зачем ему нужно заманивать меня?

Он повернулся ко мне лицом. Я стояла спиной к кухонной стене. Он блокировал меня, но не приближался.

— Неужели? Я это делаю?

— Да. Я не дура.

— Я этого и не говорил.

— Зачем я тебе вообще нужна? — я махнула рукой в сторону своей квартиры. — Хочешь это? Это не имеет смысла.

— Если это не имеет смысла, то зачем мне, говоря твоими словами, заманивать тебя?

— Я не знаю.

Я кинула ему его куртку и попыталась пройти мимо, но он преградил мне путь.

— Скажи мне, Мира. Все ли, что ты думаешь, имеет смысл? Есть ли у тебя рациональное объяснение каждому твоему чувству?

— Думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос.

Он накрыл мои руки своими, держа куртку.

— Тогда не проси меня объяснять мои. Особенно, если ты не можешь объяснить свои.

— Это нечестно.

— Я не играю честно, Мира.

Он шагнул вперед, и я попятилась. Дыхание в моей груди затрепетало, но я сохраняла спокойное выражение лица.

— Я не хорошая. Я плохая. Очень, очень плохая

Это было предупреждение.

— Но ты хороша в том, что мне нужно.

Он протянул руку, и я сделала глубокий вдох. Его рука скользнула по моему лицу, прежде чем он нежно заправил мои волосы за ухо.

— Новость: мы все немного плохие.

— Не ты.

— Особенно я, — он опустил руку мне на плечо и сжал его. — Но… — он глубоко вздохнул: — я не хочу быть плохим, когда нахожусь рядом с тобой, — его пальцы медленно скользнули вниз по моей руке.

Я тоже не хотела быть плохой рядом с ним. Я любила уединение, но когда он вторгался в мое пространство, мне было трудно найти время, чтобы предаваться вещам, которые питали эту тьму, то плохое, что я часто принимала. Я думала об этом, когда его пальцы нежно коснулись трех порезов на моем запястье, прежде чем сжать мою руку.

— Этого достаточно? — спросил он. Его глаза искали мои, и я увидела в них его честность.

— Сейчас достаточно.

Я вздернула подбородок, на мгновение довольная тем, где мы находимся. Теперь, не думая о том, что он манипулирует мной, я чувствовала себя немного лучше. Мои губы коснулись его губ, и прежде, чем я поняла, что происходит, он поднял меня и понес в спальню.

Он опустил меня на кровать и помог снять ботинки, рубашку, брюки и нижнее белье. Голая, я сидела на краю кровати и смотрела, как он снимает с себя одежду.

Мы молча смотрели друг на друга, пока он раздевался. В его теле не было ни одного уязвимого места — не то, чтобы он нуждался в этом. Но я обнаружила, что больше ищу недостатки, чем рассматриваю шедевр. Конечно, у него были какие-то проблемы, где-то.

Я мысленно отогнала эту мысль. Я знала, основываясь на своем прошлом, что я искала недостатки, чтобы использовать их, когда все шло не так, как я хочу.

Он положил теплую ладонь между моих грудей и мягко толкнул меня, пока я не оказалась на спине, он стоял надо мной.

— Твоя необузданность так красива, — сказал он, и мягкость его приглушенных слов вызвала у меня одновременно радость и страх. Это не было похоже на первый раз, когда мы соприкоснулись обнаженной кожей, это было гораздо интимнее и просто ... больше. Он опустился на колени и навис надо мной: — Как гроза, прямо перед тем, как выплеснуть свою ярость.

— Тебе действительно следует перестать рисовать меня такими красивыми словами.

Но какая-то часть меня не хотела, чтобы он останавливался. Я не привыкла к подобной лести. Она казалась чуждой мне, но, когда это исходило от него, я верила.

— Нет, — сказал он мягко, но решительно. Он опустил голову и провел щетиной по моим губам. Я положила руки ему на плечи, но он немного приподнялся, убрал мои руки и прижал их к кровати.

Я была его заложницей, когда его рот скользнул по моей коже. Лениво, как будто у него было все время мира. И, поскольку он, очевидно, просто хотел покрасоваться, ему удалось удержать оба моих запястья в одной руке, в то время как другой он присоединился к своему рту, дразня, нажимая и дергая, пока я не была уверена, что моя кожа лопнет, чтобы освободить все напряжение, которым он наполнил мое тело.

Когда он, наконец, скользнул внутрь меня, то отпустил мои руки. Но я уже была так измотана, так ошеломлена, что мои руки казались тяжелее, чем я могла поднять. Я все еще была его пленницей, но ему не нужно было держать меня, чтобы доказать это.

Когда той ночью я заснула, мой разум был тих, спокоен, сердце замедлилось, а дыхание было ровным. Впервые за столь долгое время я вкусила покой, и на этот раз сон пришел легко.

***

Когда на следующее утро солнечный свет пробился сквозь мои шторы, я прошептала мысль, которая мучила меня всю ночь.

— Я не хочу быть твоей девушкой.

Я лежала спиной к нему на кровати. Я знала, что это трусость с моей стороны. Но если я посмотрю на него, если наши глаза встретятся, то снова поддамся ему. Я закрыла глаза и стала ждать.

— Я об этом и не говорю.

Я вздохнула, натянув простыню до подбородка, отказываясь поворачиваться к нему лицом.

— Ты принес мне стол и стулья, ты кормишь меня, ты кормишь Генри.