ГЛАВА 9

За неделю до Рождества заговорило мое безумие. Я погрузилась в одну из работ, с которыми помогала Шесть, и у меня лопнула кожа над одной из скул. Мое лицо все еще болело от побоев, нанесенных месяц назад, и напоминание об этой боли вызвало воспоминания о той ночи, когда Шесть спас меня. Они возвращались, туманные, но непрекращающиеся.

Я смотрела в зеркало ванной комнаты, изучая свое лицо. Оно было маленьким, с острыми краями и бледной кожей, натянутой на череп, которым меня наградила мать. Маленький нос, маленький рот, большие глаза. Я была мультяшным персонажем.

Дрожащими пальцами я провела по синяку на скуле. Я снова ощутила мерзкое желание того незнакомца, как клеймо. Меня и раньше насиловали, хотя я ничего не помнила о самом событии. Только последующую боль. Но было несколько мгновений, когда я понимала, что у меня что-то отняли.

И хотя на этот раз на меня напали не так, как в прошлый, воспоминание об этом вызвало у меня желание почистить свои мозги отбеливателем.

Поврежденная. Сломанная. Слабая.

Голоса дразнили меня, как будто сами рисовали слова на моем отражении.

Обременяющая. Уродливая. Глупая. Зависимая.

Я даже не могла утешить себя, назвав их ложью. Это все была я: яд, заражающий все хорошее, что я впустила в свою жизнь.

Не успев понять, что происходит, я ударила кулаком по зеркалу, разбив его на десятки осколков. Мое отражение было сломано, часть меня отсутствовала. Это была идеальная метафора того, как я себя видела. Я отдернула кулак и почувствовала, как кровь стекает по запястью, прежде чем увидела это. Красные ручейки бежали вниз по моей коже.

В бесстрастном тумане я повернула в гостиную. Картина, над которой я работала, смесь голубого и черного — глаза Шесть — внезапно стала надоедать мне. Не раздумывая, я ударила по ней окровавленным кулаком, размазав красное пятно по холсту.

Причина, по которой в прошлом я избегала больницы, заключалась в том, что я могла видеть свое сумасшествие. Я видела, как это было: страшно. Когда я провела кулаком по картине, я знала — если кто-то еще увидит это, они не увидят того, что вижу я. Они увидят безумие, и все.

Они увидят сумасшедшую, размазывающую свою кровь по холсту. Я же видела женщину, истекающую болью, выражающую свою боль. Я понимала, что это неправильно, но это был единственный способ выразить себя, когда вокруг не было никого, кто мог бы выслушать.

Я подняла картину, понимая, что испортила ее. Пнув его, я сбросила мольберт на пол и швырнула картину через всю комнату. Удар оказался совершенно неудовлетворительным. В отчаянии я на мгновение закрыла глаза.

Я подошла к холсту, снова подняла его и швырнула на пол. Треск деревянной рамы отразился в моих руках, сотрясая меня в самом глубоком отделе плечевого сустава.

Я обошла мешанину из дерева и холста, а затем запустила руку за стойку, бросая грязные тарелки и чашки на пол. Я знала, что что-то сломалось, но моя ярость еще не стихла. Я схватила стул, который оставил Шесть — он настоял на том, чтобы взять его с собой — и на мгновение задержала его в воздухе. Не успев пожалеть о содеянном, я с силой ударила стулом о стену.

Светло-белая штукатурка потрескалась, кусочки осыпались на пол. Но стул остался невредим. Я встряхнула плечами, а потом снова опустила его вниз. Ножки сломались в трех местах. Осмелевшая, я ударяла им снова и снова, мои взлохмаченные волосы развевались, когда я разбивала его на сотни кусочков.

Когда я, наконец, легла спать, квартира была в абсолютном беспорядке. Для любого другого это выглядело бы ребячеством. Для меня это был единственный способ справиться с тем, что переполняло мой мозг. Я не могла выключить его; не могла отомстить за причиненное мне зло никаким другим способом, кроме как уничтожить то, что было цельным – а это означало, что все неразрушенное в моей квартире должно было быть разорвано в клочья, как и я сама.

***

Утром я лежала на полу среди развалин и курила сигарету за сигаретой.

Громко играла музыка. Громче, чем подобает, но мне это было необходимо. Я не отреагировала на стук в дверь, но услышала его даже сквозь шум.

Вошел Шесть, и я внимательно наблюдала за ним, ожидая его реакции на беспорядок. Он оглядел разбитые стены, куски штукатурки на полу. Его взгляд скользнул по разбитому дереву и краскам, которые разлились во время моего припадка.

— Затеяла небольшой ремонт? — наконец спросил он.

Последовала долгая пауза, мы встретились глазами, прежде чем я, наконец, нарушила тишину. Я рассмеялась, стирая остатки макияжа с глаз.

— Думаю, можно сказать и так.

Он прошел на кухню и покормил Генри — бедную рыбку — прежде чем открыть мой холодильник и осмотреть его содержимое.

— Ты когда-нибудь покупаешь еду? — спросил он, перекрикивая музыку.

Я пожала плечами и прикурила новую сигарету.

Шесть прошелся по квартире, собирая куски дерева и бросая их в мусорный мешок. Его руки прошлись по дыре в штукатурке. Я представляла, что он археолог, пытающийся разгадать загадку обо мне, о том, как я жила, касаясь того, к чему прикасалась я. Когда он поднял разорванный холст и держал его перед собой, я ждала. Взгляда. Отвращения. Но я ждала напрасно, потому что все, что он сделал, это свернул его и прислонил к стене.

Я заметила, что он, пока убирал беспорядок, который я устроила, не выключил музыку. Он двигался в другом ритме, плавном, мощном — звук, который не жил вне его тела. Мне очень хотелось услышать то, что слышал он среди этого шума. Мне хотелось знать, живут ли у него в голове голоса и что они ему говорят.

Он пошел в ванную и вышел оттуда с полотенцем. Бросив его мне, он сказал:

— Прими душ. Я хочу отвезти тебя кое-куда.

Я прижала полотенце к груди и перекатилась на бок, слепо повинуясь его просьбе.

— Куда же?

— Увидишь, — сказал он спокойно, несмотря на то, что его голос был громким.

Я посмотрела на проигрыватель компакт-дисков, и увидела, что счетчик под ним дрожит из-за интенсивности басов. Сквозь музыку, я крикнула:

— У меня громкая музыка.

Он пожал плечами и поднял еще несколько кусков стула, который я уничтожила.

— Тебя это не беспокоит? — крикнула я снова, чувствуя приносящее удовлетворение горение своих голосовых связок, когда я растягивала их, чтобы перекричать музыку. Я хотела, чтобы это волновало его. Я хотела, чтобы он увидел, кто я есть, чтобы показать страх. Убежать.

Он сидел на полу с открытым и наполовину полным мусорным мешком, потом поднял на меня глаза.

— Я знаю, что ты слишком громкая, Мира.

Он обвел рукой вокруг себя, показывая на оставшийся беспорядок.

— Ты такая. Тебе нужен шум.

Когда я нырнула в душ, он снова принялся собирать осколки.

***

Шесть привел меня в свою квартиру.

— Ничего не трогай, — сказал он, снимая свою кожаную куртку и бросая ее на диван. Я провожала его глазами, оценивая то, как он, двигаясь по комнате, включает лампы на своем пути. Я подняла глаза, посмотрела на верхний свет, который остался выключенным, и последовала за ним на кухню.

Тогда как моя квартира была стандартной, со своими белыми стенами и скрипучими полами, квартира Шесть была темным деревом и тишиной, вспышки света по всей комнате освещали анклавы, но не все пространство. Я прошла к одной из его книжных полок, провела пальцами по книгам по военной истории и остановилась на фотографии женщины с темными волосами, держащей маленького ребенка. Они выглядели так же, как люди из его бумажника. Приготовившись к тому, что он снова проигнорирует меня, я спросила:

— Кто они?

Шесть посмотрела на фотографию, прежде чем снова посмотреть на меня. Он, казалось, некоторое время боролся, прежде чем сказать:

— Лидия и ее дочь.

— Семья? — не знаю почему, но вокруг моих слов крутилась ревность.

— Помимо моей матери, они самые близкие люди, которые у меня есть.

Он сделал паузу и посмотрел на меня.

— Друзья. Хорошие друзья.

— Ты хранишь их фотографию в своем бумажнике.

— Да.

Я кивнула и продолжила ходить по квартире, касаясь всего только потому, что Шесть сказал мне не делать этого.

— Она очень красивая маленькая девочка.

Шесть нахмурился и прошел мимо меня.

— Я вырос вместе с ее мамой.

— Они живут здесь?

— Нет.

Шесть, кажется, не хотел говорить о Лидии и маленькой девочке с невероятными глазами.

На стене висело несколько фотографий Шесть в военной форме, окруженного другими военнослужащими.

— Ты был в армии?

— Спецподразделение.

Я прочитала надпись на одной из более официальных фотографий.

— Уильям?

— Это мое имя. Я не отзываюсь на него.

— Ну, понятно.

На одной из фотографий снизу была нацарапана приписка.

Спасибо, что ты был моим шестым, сражение.

На кухне он вытащил два стакана и налил в каждый виски. Я подняла вверх два разведенных пальца в знак мира, потом щелкнула ими и повернула к себе.

Он поднял бровь, но налил еще немного в каждый стакан, прежде чем протянуть его мне.

Моя рука сжалась вокруг стакана, скользя холодными пальцами по его теплым, и он отпустил стакан, весь его вес упал мне на ладонь.

— Идем к столу, — сказал он, показывая за мою спину.

Рядом с маленьким столиком, на котором среди груды бумаг и фотографий стояла полная пепельница, аккуратной башенкой громоздились коробки.

Он опустился в одно из двух кресел и жестом пригласил меня сесть в другое. Он отхлебнул виски и со стуком поставил стакан на стол. Не глядя, он включил настольную лампу. Вишневое дерево вспыхнуло светом за мгновение до того, как он подвинул мне стопку фотографий.

— Клэр, — сказала я, мгновенно узнав ее. Ее черные волосы были собраны в шиньон, вокруг головы – шарф.

— Она уехала в Сиэтл.

Я взглянула ему в лицо и увидела, что он наблюдает за моей реакцией.

— А?

Я взяла виски и отхлебнула его так же, как Шесть, а через мгновение принялась вертеть его во рту.

Он забрал у меня фотографию.

— Наверное, хорошо, что ты посоветовала ей отправиться за ним в Сиэтл, — тихим голосом сказал он, глядя на фотографию, а потом на меня. — Ты немного ускорила события.