18. Елена

Я не знаю, сколько времени прошло с того момента, как Себастьян спустился навестить меня, и когда дверь в камеру снова со скрипом открывается. Трудно судить о времени, когда ты находишься в комнате без окон, которая почти полностью погружена в темноту.

Я сажусь, когда слышу, как поворачивается защелка, думая обо всем, что я хотела сказать Себастьяну, о словах, над которыми я мучительно размышляла все то время, пока была здесь взаперти. Но дверь открывает не Себ, а Грета.

Я вглядываюсь в ее лицо, чтобы понять, ненавидит ли она меня тоже, как и все должны.

Она не выглядит сердитой, только грустной.

Она смотрит на мое испорченное свадебное платье с выражением боли, то ли потому, что темные пятна крови напоминают ей, что ее друга и работодателя больше нет, то ли, возможно, потому, что она начала тот день с тем же чувством оптимизма и радости, что и я, только для того, чтобы увидеть, как все это горит у нее на глазах.

— Пожалуйста, не нападай на меня, — говорит она. — У меня нет ключа от этих кандалов, так что это было бы бессмысленно.

— Я бы все равно не стала, — говорю я ей, и это правда. Даже если бы я знала, что Себ направляется сюда с пистолетом в руке, я все равно не причинила бы вреда Грете. Я уже сделала достаточно, чтобы разорвать Галло на части.

Конечно, у Греты нет причин мне верить, но она входит в камеру без страха. Она несет огромный поднос, который, должно быть, весит почти столько же, сколько она сама. На нем я вижу таз с горячей водой, мочалку, мыло, зубную щетку, зубную пасту, свежие бинты, ножницы, мазь, пузырек с таблетками и сложенную пару чистой пижамы. Затем, рядом с этим, сэндвич и стакан молока.

Я очень хочу всего этого.

Меня накрывает волна благодарности, почти столь же болезненная, сколь и приятная. Я не заслуживаю доброты Греты. Из-за меня убили Энцо, и Грета, вероятно, была ближе к нему, чем к кому-либо.

Я даже не могу извиниться за это. Это только разозлило Себастьяна.

Итак, все, что я говорю Грете: — Я не знала, что это должно было случиться.

Грета кивает.

— Я знаю, — говорит она. — Ты спасла Себастьяну жизнь. Тебя саму могли убить.

— Я почти хотела бы быть мертвой, — тупо говорю я.

Я не драматизирую. У меня был один, краткий, сияющий период счастья с Себастьяном. И теперь он уничтожен. Я не могу вернуться к тому, какой была моя жизнь раньше. И все же он ни за что не смог бы полюбить меня снова.

— Не говори так, — говорит Грета. — Пока ты жива, ты не знаешь, что может случиться.

Я не хочу с ней спорить, поэтому просто опускаю взгляд на выцветший матрас.

— Мне нужно осмотреть твою рану, — говорит Грета. — Я постараюсь быть осторожной...

Она снимает старые бинты, которые потемнели от крови с той стороны, которая ближе к моему телу. Я смотрю вниз на место, где в меня стреляли, с болезненным любопытством.

Рана на удивление маленькая, по крайней мере, с лицевой стороны, это все, что я могу увидеть. Она чуть ниже моей ключицы, зашита, возможно, дюжиной швов. Плоть вокруг нее опухшая и красная, но не выглядит зараженной.

Грета аккуратно наносит мазь с антибиотиком на лицевую и заднюю стороны, затем перевязывает мое плечо чистыми бинтами. Она велит мне принять две таблетки, которые она вытряхивает из пузырька мне в руку.

Я проглатываю их, запивая молоком, затем откусываю от сэндвича для пущей убедительности. Я не осознавала, что умираю с голоду.

— Продолжай, — говорит Грета. — Ешь.

Я проглатываю сэндвич меньше чем за минуту. Это клубный сэндвич, поджаренный, разрезанный пополам и наколотый зубочистками, чтобы не распадался. Я не удивлена тем, насколько это вкусно, Грета не производит на меня впечатления человека, который что-то делает наполовину.

Я также допиваю все молоко, затем переключаю свое внимание на горячую воду. Я грязная, и мне очень нужно помыться.

— Должна ли я помочь тебе снять остальное платье? — Грета говорит. — Я не думаю, что его можно спасти...

Мое свадебное платье уже было разрезано вокруг раны. Не говоря уже о разорванных и запятнанных кровью местах. И все же мне больно смотреть, как Грета разрезает оставшуюся ткань своими большими острыми ножницами. Когда она закончила, я осталась только в лифчике без бретелек и трусиках.

Грета, похоже, не смущена этим, и я тоже. Я использую мыло и мочалку, чтобы вымыться как можно лучше, а затем чищу зубы и сплевываю в раковину. Она работает достаточно хорошо, я полагаю, именно так люди поступали в былые времена. И вот я в подземелье, совсем как средневековая крестьянка, которая разозлила короля.

Когда я заканчиваю со всем, Грета предлагает мне чистую пижаму, но мы обе понимаем, что я не смогу ее надеть, поскольку мои руки и ноги прикованы к стене длинными цепями.

— Это не имеет значения, — говорю я ей.

Грета хмурится, явно недовольная всей этой ситуацией.

— Я принесу тебе другое одеяло, — говорит она.

Пошарив вокруг, я обнаружила маленький туалет в углу, так что мне, по крайней мере, не придется обременять Грету чем-то похуже. Рядом с ним есть раковина, но вода на вкус ржавая, и она только холодная.

У меня есть к ней последняя просьба.

— Не могла бы ты оставить свет включенным, пожалуйста? — Я говорю.

— Конечно, — говорит Грета, хмурясь еще больше. — Я также принесу тебе несколько книг почитать.

Это почти слишком для меня. Я снова опускаю взгляд на руки, крепко сжатые на коленях.

— Спасибо тебе, — шепчу я.