Больной не отвечал. Ему вдруг вспомнился Кирликир из дневника Сади Эфенди, его последнее предупреждение: "Если же тебя еще раз вызовут к Салахову или к Керимли, старайся исчезнуть". Он засмеялся и, потянувшись, хрустнул суставами.
... Он вышел в одиннадцать утра, уже во дворе поплотнее запахнул шарф и застегнул плащ на все пуговицы, затем низко надвинул кепку на глаза и подумал, что хорошо бы не встретиться ни с кем из соседей, не то придется, чего доброго, стоять и до умопомрачения отвечать на вопросы и рассказывать о своей болезни. Странный народ соседи: пока ты здоров, они смотрят на тебя, как на трамвай или троллейбус, но стоит тебе попасться на их пути после длительной болезни, как тебя возьмут в оборот... Чем болел?.. У кого лечился?.. Какие лекарства принимал?.. Что теперь говорят врачи?.. И на все вопросы надо отвечать исчерпывающе точно, потом надо выслушать все советы и принять все поздравления и выразить горячую и искреннюю благодарность.
Больному иногда казалось, что во всем городе, во всех бесчисленных домах его, у всех обитателей одни и те же разговоры: Кто что купил? Кто за кого выдал дочь? Кому что в приданое принесли? Кто от чего умер и кто чем заболел? Ну, и еще, может быть, кого с какой должности прогнали и кого поставили на его место.
Жуть! Можно подумать, что в этом большом городе нет больше тем для разговоров.
Больной медленно, радуясь движению шел по Коммунистической, смотрел на прохожих, удивительно похожих друг на друга, как дозревающая мушмула в ящике, и думал, что если, о, если бы люди почаще смотрели на небо, если б видели солнце, луну и звезды, то и разговоры стали бы другими. Но люди почти не смотрят вверх, только впереди под ноги, и если так и дальше пойдет, то лет через сто-двести шейные мышцы человека потеряют способность поднимать голову к небу. Подними голову, посмотри на небо - и мир предстанет прекрасным. Какие слова! Надо посоветовать Абулькасыму включить в свой сборник. И звон колокольчиков тоже пусть вставит... Какой это был нежный и радостный звон, господи! Хорошо бы всегда снились такие звонкие сны... С такими снами и столетие за прекрасный миг покажется...
Это совсем, совсем не то, что сны с покойниками или всякими туманными историями. И хорошо бы еще, чтобы на деревьях и под ногами не было так много желтых листьев... Желтых, как желтый картон, с которого смотрела фотография Сади Эфенди в бухарской папахе, в шубе нараспашку и с бриллиантовым кольцом на безымянном пальце левой руки...
У больного стиснуло сердце, он поспешно полез в карман. Молодец, Замина, не забыла положить валидол. Он сунул таблетку под язык и остановился перед газетным киоском. С журнальных обложек смотрели счастливьте, улыбающиеся люди, в лицах их не было и тени желтизны, а фотографии Сади Эфенди все пожелтели, как осенние листья. Ах, и этот тут!.. С одной из обложек на него смотрел бодрый, подтянутый, хотя и порядком усохший Мухтар Керимли. Вот ведь, подумал больной, двигаясь дальше, у тех уже кости в земле сгнили, а этот, машалла, все еще совещания проводит. В этой мысли была жестокость, и больной осудил себя за нее, он не хотел быть жестоким, нет. Бог дает жизнь, бог ее отбирает!... Больной, надеялся, что и дневники Сади Эфенди, три тоненькие ученические тетрадки, не ожесточили ему сердца, просто у него глаза раскрылись, он нашел ответ на давно томившие его вопросы, он стал мудрее и трезвее, вот и все.
"Не время сейчас счеты сводить, - сказал Бергман, уходя от него в последний раз, - люди живут, как могут, возьми себя в руки и думай о своем здоровье". Этим словам не место, конечно, в сборнике Абулькасыма, но и в них есть своя житейская мудрость.
... После совещания он возвращался расстроенный, улица с прохожими не интересовала его больше, он шел и поругивал в душе и себя, и Салиму-ханум: зачем он добивался этих злосчастных дневников, зачем она дала ему их?.. Перед его мысленным взором снова и снова всплывало ее накрашенное, как маска, лицо, в ушах стоял ее странный плач-смех, его познабливало... Знакомый, но так давно и счастливо забытый озноб... Справедливости ему захотелось, возмездия!.. А плова с куропаткой не хочешь?! Нет, правы Марк Георгиевич и Замина, тысячу раз правы: склони голову и ешь свой хлеб, радуйся прожитому дню!...
Но ложь, ложь, такая несусветная, такая необъятная ложь? О, Сади Эфенди, как я понял тебя..., к несчастью, к несчастью... И ко всему еще эта погода, да сгинут твои желтые листья, осень!..
Мухтар Керимли открыл собрание и, отпивая глотками чай, поданный секретаршей, первым на повестку дня поставил вопрос о подготовке к предстоящей конференции по вопросам литературной критики.
Больной, с каким-то ему самому непонятным интересом, смотрел в его мертвенно-желтое, с красными пятнами лицо, красные пятна казались нанесенными, поверх желтого пергамента кожи. Но говорил Керимли бодро, шутил и смеялся, признался, к слову, что из всех времен года больше всего любит осень, ибо, как он сказал, "осенью множество фруктов, а я уже в том возрасте, когда требуются витамины". В зале засмеялись, и он тоже засмеялся, весьма довольный своей шуткой.
Было холодно, многие, в том числе и Керимли, грели руки своим дыханием, и больной увидел, что руки у него дрожат.
Седовласый и седоусый поэт, больше известный как главный распорядитель банкетов, отчитался об организационных мероприятиях и смете на прощальный банкет, который состоится по окончании конференции. Больной заскучал.
Давеча, войдя в этот до зевоты знакомый зал, он невольно поискал обычное место Сади Эфенди в предпоследнем ряду с краю, и сейчас, задрав голову, посмотрел на потолок, о котором писал в своем дневнике Сади Эфенди; сейчас потолок был без лепнины и росписи, роспись заштукатурена и побелена, и потолок, как в больнице, серый и хмурый. Мухтар Керимли перешел, наконец, к вопросу о праздновании юбилея Сади Эфенди, и больной, унимая сердцебиение, весь обратился в слух. Эх, жизнь окаянная!..
Лучше бы сидеть ему дома и не соваться в это "осиное гнездо". Сейчас, на улице, он вспомнил вдруг, что седовласый поэт-распорядитель - это же молодой поэт Гадир Пунхан, о котором упоминает в своем дневнике Сади Эфенди... Окаянная, окаянная жизнь, язви тебя в корень!..
До него донеслись звуки музыки, они шли из погребка с красивыми витражными окнами вровень с ногами прохожих; неоновая вывеска приглашала в "Диско бар".
Ну, что же, в самый раз сейчас хлопнуть граммов сто пятьдесят! Больной вошел в телефонную будку и позвонил жене, чтоб не беспокоилась, он немного задержится.
"Смотри, не простудись!" - крикнула она в трубку.
"Нет, не беспокойся".
Зал бара был стилизован под старинную дворцовую гостиную: стены расписаны позолоченной бутой, на них висят чеканные щиты, в потемневших медных подсвечниках горят продолговатые лампочки-свечи, по углам в кельях стоят низенькие тахты с бархатными подушками и мутаками. Больному показалось, что он попал в кинематографический павильон. Столики на двоих и на четверых накрыты туго накрахмаленными скатертями, разнокалиберные бокалы сверкают чистотой. В головной части зала, прямо напротив входа, стояло два больших динамика, из них лилась ритмическая музыка, а над ними на табло зажигались и гасли разноцветные огни - красные, желтые, зеленые, совсем как возбужденное сердцебиение.
Здесь не хватало только танцовщиц, но, должно быть, вечером будут и танцовщицы.
Больной снял плащ и кепку и, сдавая их в гардероб горбатому гардеробщику, спохватился, что оставил свой шарф, его года три назад Замина в "Березке" купила. Должно быть, оставил у Мухтара Керимли. Его разобрал смех, он еле сдержался, горбатый гардеробщик смотрел на него с недоумением. "Жаль тебя, мое кашне из тирмы!"
Усевшись за один из столиков напротив табло со светомузыкой и ожидая официанта, больной ощутил не то чтобы холод, а какой-то дискомфорт - воздух, что ли, здесь был затхлый, как, впрочем, во всех подвальных помещениях. На минутку больной вроде как ощутил огромную пустоту под полом, и ему почудилось, что эта сырость идет из темного нутра земного шара. Но он не стал вникать, и так настроение испорчено, надо забыться! А дома Замине он что-нибудь придумает, скажет, например, что после совещания Керимли пригласил его в "Интурист", выпил с ним, расчувствовался, обнял и расцеловал, а он достал свой шарф и подарил Керимли. Так она и поверила!.. В зале погребка, кроме него, было человека три-четыре, они ели за большим столом, громко разговаривая. К нему подошел официант и перечислил все национальные блюда, которые сегодня были в меню: кутабы, душбара, хингал, долма в листьях, кебаб на сковороде, бозартма, кебаб из осетрины, люля из баранины...