На этом дневник обрывался. Больной закрыл тетрадку и аккуратно положил поверх двух других на столе. В груди у него стоял тяжелый ком. Он взял из пепельницы недокуренную давеча сигарету, разжег ее и с жадностью закурил. Вспомнилась почему-то Салима-ханум с ее необъяснимой болезнью, которую доктор Бергман склонен связывать с наследственностью. Так оно и есть, должно быть, подумал больной.
Он снова поднялся с кресла и подошел к окну, залюбовался полной, яркой луной на горизонте, улыбнулся, потом обшарил взглядом все небо и не увидел в нем ни одной звезды. За спиной у него четыре раза пробили старинные часы. Четыре часа утра. Пружины у часов ослабли, их давно не подтягивали, и в ночной тишине бой часов прозвучал глухо и страшно.
Проснувшись утром и не увидев справа от себя в постели жены, больной понял, что уже поздно, что она уже отправила детей в школу и сейчас возится в кухне. Часы, которые он взял с тумбочки, показывали половину одиннадцатого. Больной поднялся, надел халат, брошенный с ночи на спинку стула, и пошел на кухню. Замина сидела за чистым кухонным столом и просматривала сегодняшние газеты, услышав шаги, она подняла голову и улыбнулась ему, сонно глядящему на нее с порога.
- Скажи правду, в котором часу ты лег? - спросила она укоризненно.
- Минут через двадцать после твоего ухода, - не моргнув глазом, соврал больной и, пододвинув себе табурет, сел напротив жены за кухонный стол. Воздух в кухне был чистый, легкий, никаких запахов, - видно, Замина основательно проветрила кухню. Чайник гудел на краю плиты. Замина поднялась, приготовила ему маленький бутерброд на десертной тарелочке и налила крепкого чая с двумя кусками сахара, полусладкий, как он любил. Выпив чаю, больной прошел в гостиную, сел в кресло, взял с журнального столика тетрадки Сади Эфенди и еще раз посмотрел их, перечитывая некоторые места. Перечитав несколько заключительных строк, где автор пишет о Кирликире, больной зевнул, помотал головой и пробормотал: "Какая жалость, Сади Эфенди, какая жалость...".
Надо сказать Салиме-ханум, подумал больной, чтобы никому до юбилея не показывала дневников отца, боже упаси Мухтару Керимли прочитать последние полторы странички, он рад будет случаю раззвонить, что у поэта с психикой было не все в порядке; чего доброго, еще и юбилей сорвет...
Чего не сделает подлец, чтобы оправдаться!..
Больной бережно сложил тетрадки в папку и аккуратно связал тесемки. Потом повернулся лицом к двери и крикнул жене, чтобы принесла телефон.
- Что, тебе? - послышался ее голос ни кухни.
- Те-ле-фон!
Замина принесла телефонный аппарат на длинном шнуре, поставила на журнальный столик перед мужем, потом открыла форточку в гостиной и, заметив, что муж поспешно запахивает халат на груди, сказала:
- Не бойся, ничего тебе не будет. Вчера Марк Георгиевич сказал, что все позади, бояться, нечего. Воздух в комнатах должен быть чистый. Слава богу! Она подошла, нагнулась и поцеловала больного в щёку.
- Если бы ты слушался врачей, давно бы поправился, ей-богу. - Потом она заметила папку на коленях мужа и спросила: - Скажи, есть тут что-нибудь о Салиме-ханум?
Больной посмотрел на жену и улыбнулся.
- Ничего, - сказал он. - О той Салиме-ханум, которую ты знаешь, нет ничего. Но почти на каждой странице о семилетней Салиме... "Моя дочурка Салима", - пишет он...
- Ой! - удивилась вдруг почему-то и опечалилась жена. - Какая жалость! - Должно быть, ей только сейчас пришло в голову, что наша старая приятельница Салима-ханум тоже когда-то была девочкой, ребенком, любимой дочуркой.
- Так ты считаешь, что я поправился, да? - сказал вдогонку жене больной, когда она выходила из комнаты.
Замина обернулась с порога:
- Ну и что? Сигарету будешь клянчить?
- Одну-единственную... Очень хочется!
- Ох! - покачала головой Замина. - Ладно. - Она подошла к серванту, вытащила из кармана связку ключей, отперла средний ящик, выдвинула его, достала пачку "Мальборо". -Это НЗ.
- Браво, жена! - обрадовался больной, потому что уже два месяца, будь проклято безденежье, тосковал по этим сигаретам.
Замина вышла и прикрыла за собой дверь, больной закурил полученную сигарету, и его охватил глубокий покой. Втянув в себя легкий дым, он задержал его на некоторое время, и никотин, как хороший коньяк, слегка затуманил ему голову, а потом постепенно расслабил мышцы тела. И больной окончательно поверил в свое выздоровление. Как мало, в сущности, надо человеку для полного счастья! Ничего экстраординарного. Одну хорошую сигарету - и как легкий ветерок разгоняет стаи туч, так и тут вся напряженность сходит на нет.
Больной взял телефонный аппарат к себе на колени и, набирая номер Салимы-ханум, взглянул на стенные часы. Было четверть двенадцатого.
- Алло? - Голос у Салимы-ханум был сиплый, похоже, что во рту у нее сигарета.
- С добрым утром, Салима-ханум!
- Всех благ тебе, дорогой! - возбужденно прокричала Салима-ханум. - Ну, что? Ты прочитал?
- Прочитал, Салима-ханум. Прочитал с величайшим интересом.
- Ты про эпикриз говоришь? - спохватилась Салима-ханум и поспешила перейти на конспирацию.
- Да, да, - едва сдерживая смех, выговорил больной, - именно так, про эпикриз.
- Ну и как?
- Упокой господь его душу, наполни светом его могилу... Хорошо бы нам встретиться, Салима-ханум... Мне тут неясно кое-что. Точнее сказать, я нуждаюсь в дополнительной информации... Словом, надо нам с вами встретиться.
- Где?
- Вы же знаете, Салима-ханум, мне пока не разрешают выходить. Может быть, вы к нам зайдете?
Салима-ханум помолчала, в телефонной трубке загудело так, как будто где-то сорвался ветер, больной даже на окно оглянулся, но там, за окном, было тихо, безветренно. И вдруг он услышал в трубке рыдания Салимы-ханум и растерялся.
- Я прошу вас, я умоляю вас, Салима-ханум, не расстраивайтесь, проговорил он беспомощно.
- Ты видишь, - сказала Салима-ханум сквозь слезы, - ты видишь, что они делали с ним?! - И так же внезапно рассмеявшись, сказала: - Но теперь Керимли, хоть пополам разорвись, ничего - уже не сделает! Ни-че-го!
- Конечно, Салима-ханум. Теперь уж - ничего...
- Так ты хочешь, чтоб я к вам пришла?
- Да, Салима-ханум, идите к нам и ничего не бойтесь, не опасайтесь, к нам ежедневно столько народу приходит, что вас и не приметит никто. Приходите, посидим, выпьем чаю, поговорим не спеша. Придете?
- Приду. Вот только приведу себя в порядок и приду. Женщина в возрасте должна выглядеть безукоризненно, - она покатилась со смеху. - Сейчас наведу красоту и приду. Тысяча глаз ведь смотрит, и не все - дружеские, не так ли?
- Разумеется, - пробормотал больной, - разумеется. Так я жду, Салима-ханум.
- Приду. Непременно приду. - Не попрощавшись, Салима-ханум положила трубку.
Больной послушал короткие гудки, потом отнял трубку от уха, положил ее на рычажок и со страхом посмотрел на свою ладонь, она вспотела, и пот был холодный и липкий, совсем такой же, как два месяца назад, в начале болезни. Больной вспомнил, какое это было мерзкое ощущение, когда после высокой температуры пот липким пластырем облеплял все его тело, в испуге посмотрел на открытую форточку и проверил пуговицы на своем халате, все ли застегнуты. Потом он поднялся и подошел к серванту, в надежде, что Замина забыла запереть ящик, где лежала пачка "Мальборо". Так и есть, не заперта, больной поспешно выдвинул ящик, достал из пачки две сигареты, одну положил в карман, вернулся на свое место, взял из пепельницы потухший окурок и тоже засунул в карман и закурил новую сигарету. Едва он затянулся с наслаждением, как дверь отворилась и вошла Замина, проходя мимо, краем глаза посмотрела на содержимое пепельницы, на сигарету во рту мужа, но ничего, кажется, не поняла.
- К нам Салима-ханум собирается, приготовь чего-нибудь к чаю.
- 0-о-ой! - недовольно протянула Замина. - Опять будет сидеть весь день и головы нам морочить!