5. Почему Эндрю так ненавидит доктора Богана и почему доктор так спокойно реагирует на его нападки? Кто этот «человек, упоенный злом», о котором говорил Эн.? Возможно, сам Эн. Он нисколько не тянул жилы, или меня зовут Адольфом Гитлером.

6. Как далеко способен зайти Хивард в своем стремлении избежать фамильного скандала – неужели устроив еще один, меньший? X. вовсе не ничтожество.

7. Вилл Дайке. Кто пригласил его в дом – Эл. или миссис Р.? Сколько он был знаком с Эл.? Правда ли, что она была с ним помолвлена? Знал ли он, что у нее за «нервные расстройства»? Насколько близко его спальня к спальне Эл.? То же самое – для остальных в доме.

8. Почему Дайке и Эйнсли грызутся между собой? Какова ее роль в общей схеме?

9. И – снова о Царапке. Кто попросил Эл. дать ему блюдце молока перед сеансом в комнате Епископа?»

– У меня есть для тебя прекрасная записная книжка, – сказала Джорджия, наконец вглядевшись в крохотные буковки, тесно покрывающие обе стороны клочка. – Для твоих размышлений требуется больше места.

– Мне не нужна записная книжка. От них мой костюм напрочь теряет форму. – Найджел с некоторым бахвальством похлопал себя по карману своего нового твидового пиджака, который уже становился, как и прочие его вещи, мятым, как пижама.

– Кларисса очень расстроена. Но все равно я чувствую, что ее тревожат не только новости. Она хочет поговорить с тобой после ленча. Может, ты даже найдешь ответ на вопрос номер 1.

На ленче Клариссы Кэвендиш не было, зато сразу после него она попросила Найджела зайти к ней в комнату. Держа в руках трость из слоновой кости, она выглядела еще прямее, словно чем-то затянутая, со своими белоснежными волосами, выбившимися из-под капора. Лицо ее тем не менее было щедро накрашено, и вообще ее внешность была абсолютно той же, что и в прошлую ночь; однако стоило ей начать говорить, как стало ясно, что смерть Элизабет пошатнула весь ее восьмидесятилетний запас прочности до самого основания – она больше не произносила слова так четко, как раньше.

Попросив Найджела дать ей полный отчет обо всем, что произошло, старая леди сидела в полной неподвижности и с утратившим всякое выражение лицом, птичьи глазки, не мигая, сосредоточились на нем. Когда он кончил говорить, она отозвалась не сразу:

– Вы считаете, что бедная Бетти убита?

– Да. Пока что – да. Полиция, так или иначе, скоро найдет ответ.

– У полиции могут быть свои интересы. Этого и следовало от них ожидать. Но есть вещи, которые им не по зубам. Вы никогда не разберетесь, кто убил ее, бедную, если не узнаете побольше о ней самой.

– Я как раз об этом и думал. Поможете?

– Буду очень вам благодарна, если вы подложите мне под спину эту подушку. Я немного устала.

Найджел подложил. Прямое, маленькое и хрупкое тело обмякло, сделав еле заметный вздох. Это было ей свойственно – напрямую подходить к сути, без стеснения и извинений.

– Я уже стара. В молодости я была глупа – глупое и симпатичное создание, как бедняжка Бетти. Да, у Бетти в жизни было много мужчин, в которых можно влюбиться, но уважать их хоть сколько-то было совершенно немыслимо. Я же нашла себе лишь одного, но достойного уважения, и сердце его не принадлежало мне. Этот человек был отцом Бетти, это Гарри Ресторик. Вы поймете, почему я относилась к Бетти как к родной дочери, несмотря на всю ее вину.

Старая леди принялась рассказывать Найджелу о детстве Элизабет. То была очаровательная, бесстрашная девочка, очень привязанная к своему брату Эндрю, который был на два года старше ее. Да, эти двое были более близки, чем близнецы. Обаяние обоих часто избавляло их от наказаний за разные проделки, от которых они не могли удержаться по вине своего неукротимого бесстрашия. Их детские годы текли замечательно, мисс Кэвендиш это видела, потому что частенько наведывалась в Истерхем-Мэнор и сидела с детьми, когда их гувернантка брала выходные. Когда окончилась Первая мировая война, Гарри Ресторик уехал с семьей в Америку. В 1928-м, когда Элизабет было пятнадцать, случилась беда. Судьба жестоко обошлась с его прекрасной счастливой семьей, владевшей всем, о чем только можно было мечтать, и удар пришелся по Элизабет – которая блистала, наверное, ярче их всех.

– Я так и не знаю точно, как же это случилось, – говорила мисс Кэвендиш, – но Элизабет, которая жила тогда в частной школе, забеременела. Ребенок родился мертвым. Она не сказала родителям, кто был его отец. Гарри вышел в отставку и вернулся домой. Да, его, помещика очень богатого и именитого, такие скандалы сломить не могли – это была всего-навсего очень скверная выходка Бетти. Девочка, говорил он мне, совсем не раскаивается и не понимает того, что натворила. Она стала угрюмой, закрыла от него свое сердце, но – увы! – распахнула его для самых худших порывов. Я и сама не могла сдержать гнев, когда встречалась с Бетти: не так давно она вернулась вместе с матерью. Она очень изменилась, просто горела красотой, но этот огонь в ней был зловещим и тлеющим, а красота – порочной. Она бы непременно вернулась к прежней своей кротости, но спустя два года после этого Гарри и его жена погибли в автокатастрофе. Хивард и Шарлотта пригрели ее, но, стоило ей немного повзрослеть и вступить в права на деньги, оставшиеся от отца, она сбежала. И тогда ее похождения приобрели… – голос старой леди дрогнул, – блеск и безудержность Люцифера.

Мисс Кэвендиш примолкла. Ее сверкающие драгоценностями пальцы сделали несколько легких ударов по ручке трости.

– Надеюсь, я не превратилась в ее прокурора, – наконец продолжила она своим прежним тоном. – Не сомневаюсь, что после смерти своих родителей Бетти смотрела на меня как на последнее звено, связывающее ее с прошлым, – она не ладила с Хивардом, а Эндрю редко бывал в Англии. Она верила, что я всегда приму ее такой, как она есть. Может быть, я была с ней слишком мягкой. Но разве можно было устоять перед ее прелестью! Она навещала меня время от времени. Да, она рассказывала мне о своих любовниках. Глядя на нее, я и представить себе не могла, что – как бы получше сказать? – все это было чем-то грязным, а не просто способом достичь радости. Дурная слава – так назвал бы это справедливый мир, но я просто глупая старуха, которая в ней, милой, просто души не чаяла и ничего дурного не замечала. Ах, что уж тут говорить – хорошо ли, плохо ли? – теперь это не имеет никакого значения…

– Но в последний раз, когда вы видели ее, вы поменяли свою точку зрения? Вы же говорили об «избавлении ее от проклятия».

– Вы думаете, что она была избавлена и до этого? Может, и так. Но, как вы выразились, «что-то изменилось». Я не видела ее около шести месяцев. Когда она приехала, как раз перед Рождеством, меня потрясли ее облик и манеры. В ее взгляде таилось какое-то жуткое напряжение, она была не просто больна – казалось, будто ее душа сражалась с болезнью, помешательством. С тех пор как она вернулась из Америки, я ни разу не видела ее такой. Боюсь только, сэр, что и тогда в ее взгляде все равно не было одной-единственной черты, которая появилась в этот раз. – Мисс Кэвендиш умолкла. А затем прошептала одно-единственное слово: – Отвращение.

Глава 8

Итак, раздумывал Найджел, Кларисса имела непосредственное отношение к детству Элизабет. В те времена та была вовсе не великолепной Элизабет, какой она стала в последние годы и какой она стояла у него перед глазами, и не угрюмой, замкнутой девочкой, только что вернувшейся из Америки, а ребенком, подстрекающим Эндрю вылезти через огромную печную трубу Истерхем-Мэнор на всеобщее обозрение приглашенных на обед и сидящих в саду внизу; ребенком, оседлавшим высоченную изгородь, с выражением глаз, ясно говоривших (Кларисса нарочно это подчеркнула): «Снимите меня, если не побоитесь».