Менее всего мог я тогда предположить, что судьба сведет нас в стенах ИМЭМО АН СССР, где я долгое время работал, и что мне доведется по просьбе Джорджа написать о книге его воспоминаний. Кстати, о предстоящей публикации мемуаров Блейка было объявлено тогда же, в 1970 году, «Известиями». Обещанного, говорят, три года ждут. На этот раз ожидание затянулось на два десятилетия. В конечном счете книга Блейка от этого лишь выиграла. Истекшие годы позволили автору существенно обогатить фактический материал, уточнить свои позиции, а быть может, в чем-то и пересмотреть их. Выход книги Блейка в настоящем виде стал возможен лишь в условиях духовного обновления нашей страны, гражданином которой он является без малого четверть века. Опубликуй Блейк свои воспоминания тогда, в годы застоя и ожесточенной конфронтации между Востоком и Западом, мы многого бы так и не узнали. Да и сам автор, думаю, не испытал бы удовлетворения, потому что вынужден был бы искусственно подгонять свою сложную жизнь под жестко заданную схему — заданную даже не «товарищами» (так Джордж называет своих коллег из КГБ), а самой обстановкой «холодной войны» с ее безжалостными, антигуманными законами.
Воспитанные на умело культивируемой романтизации жизни разведчиков, мы долго не могли понять, что Рихард Зорге, Шандор Радо, Ким Филби, Джордж Блейк и многие другие не только герои, но и жертвы «холодной войны», начавшейся еще за тридцать лет до знаменитой фултонской речи Черчилля. Кому-то из них повезло больше (Филби), кому-то меньше (Леопольд Треппер), кому-то совсем не повезло (Зорге), но, в сущности, все они — люди с изломанными судьбами, заслуживающие скорее сострадания, чем восхищения, особенно те прежде вполне благополучные иностранцы, кто по различным причинам связал свою судьбу с нашей нелегкой судьбой.
Будущие историки «холодной войны» не смогут обойтись без важных свидетельств активных ее участников из числа бойцов «невидимого фронта» с той и другой стороны. Эти свидетельства тем более важны, что они весьма редки. Бессмысленно резонерствовать о безнравственности разведки и контрразведки, являющихся непременными атрибутами любого государства на протяжении многих столетий. Спецслужбы не более и не менее безнравственны, чем использующая их государственная власть. Они таковы, какова эта самая власть, будь то СД в гитлеровской Германии или БНД времен Аденауэра, НКВД при сталинщине или КГБ эпохи Брежнева, ЦРУ — ФБР в разгул маккартизма в США или британская СИС в годы «холодной войны»…
И все же нравственную сторону дела нельзя игнорировать. Книги бывших разведчиков интересны не только уникальным фактическим материалом по истории «холодной войны»; они незаменимы и как свидетельства морали, господствовавшей в ту печальной памяти эпоху, нравов самих спецслужб.
Известно, что мемуары — и здесь почти не бывает исключений — пишутся прежде всего для оправдания своей жизни в глазах современников и потомков. Отсюда и весьма осторожное отношение историков к мемуарным источникам, нуждающимся в строгой проверке. По понятным причинам воспоминания разведчиков (или контрразведчиков) труднее поддаются проверке, чем, скажем, мемуары ушедших на покой государственных деятелей. Но что всякому мемуаристу трудно скрыть, так это свой нравственный, человеческий облик. Читая, например, воспоминания Кима Филби, невольно чувствуешь мотив некоторого самолюбования автора, не скрывающего, или неумело скрывающего, свою гордость за то, как долго и успешно он дурачил своих коллег по СИС. Я не был лично знаком с Филби, но убежден, что всякая книга, тем более мемуарного характера, несет на себе отпечаток личности автора.
Это в полной мере относится и к воспоминаниям Джорджа Блейка, проникнутым скорее грустной иронией по отношению к самому себе и прожитой жизни. Перед читателем предстает много повидавший и много переживший человек, любящий как бы в шутку повторять: «Не стоит принимать все слишком серьезно». Именно так он обычно пытается успокоить кого-то из друзей, оказавшихся в трудной ситуации. Кто знает, может быть, в этом житейском убеждении содержится ключ к разгадке нелегкой судьбы самого Джорджа Блейка?
Не являясь специалистом в области «тайной войны», не берусь профессионально судить об этой стороне деятельности Блейка, отмеченной, как я уже говорил, многими высшими государственными наградами СССР. Об этом с большим знанием дела могли бы рассказать соратники и коллеги Блейка из КГБ.
Догадываюсь, правда, что самыми уязвимыми местами в исповеди Дж. Блейка могут показаться те, где он объясняет причины и мотивы своего перехода на «нашу» сторону в начале 50-х годов. В самом деле, жил человек тридцать лет антикоммунистом, даже активно боролся с этим самым коммунизмом, и вдруг в одночасье на него снизошла марксистско-ленинская благодать, круто переменившая всю его жизнь.
Что тут скажешь? Легче всего заподозрить автора в неискренности. Вот если бы марксово учение осенило Блейка на студенческой скамье, как это случилось с Филби или Маклейном, тогда, мол, другое дело… Гораздо более вероятной коллегам Блейка из СИС после его разоблачения представлялась версия о насильственной его перевербовке под угрозой смерти. Ему прямо предлагали принять эту версию и держаться ее на суде, что сулило снижение срока заключения до разумного предела. Блейк не ухватился за брошенную ему соломинку и тем самым добровольно навлек на себя невиданный в новой истории Англии приговор — 42 года тюремного заключения. Что это — безумие, упрямство или то и другое вместе?
Думаю, ни то, ни другое. Скорее, чувство элементарного достоинства и самоуважения. Вдумаемся еще раз: провозглашение на суде своих коммунистических убеждений гарантировало Блейку дополнительно долгие годы заключения. И все же он пошел на это, заставив даже противников уважать себя.
Конечно, не следует упрощать такие сложные вопросы, как смена мировоззрения или вероисповедания. Наверное, и мемуары Блейка дают основания так думать, это происходит исподволь, быть может, не всегда вполне осознанно для самого человека. Но вот наступает какой-то критический момент, и человек решительно отказывается от прежних убеждений во имя новой веры. И да простит мне читатель одно сравнение, но напомню, что Федор Михайлович Достоевский пересмотрел свои революционно-демократические воззрения под непосредственным воздействием процедуры смертной казни, устроенной, но в последний момент отмененной над ним и другими петрашевцами 23 декабря 1849 г. И пусть кто-нибудь докажет мне, что это было не так.
Или другой пример. Мы знаем множество случаев, когда в годы Великой Отечественной войны накануне боя, где они вполне могли погибнуть, беспартийные вступали в ряды ВКП(б). Меньше известны другие, далеко не единичные случаи внезапного обращения на той же войне отчаянных безбожников к Христу и его учению. Кто знает, сколько офицеров и солдат в 1945 году сменили свои мундиры на рясы священников и даже монахов? Те же примеры нам дала несчастная афганская война…
Один из моих давних друзей сел на шесть лет при незабвенном Леониде Ильиче как неистовый марксист-ленинец и, достойно пройдя от звонка до звонка мордовские лагеря и Владимирский централ, вернулся смиренным христианином, каковым и остается вот уже полтора десятилетия. Нам, более или менее благополучно проживающим свой век, трудно понять, что происходит в душе и сознании человека, попавшего в экстремальные условия, но это непонимание еще не основание для неуважительного отношения к сделанному человеком выбору, каким бы он ни был.
Джордж Блейк сменил веру тоже в смертельно-критический момент своей жизни и, наскольку я могу судить, до сих пор не раскаивается в сделанном выборе. Это тем более важно подчеркнуть, что за спиной у Блейка уже более чем двадцатилетний опыт советской действительности. Не имея ничего общего ни с апологетами «развитого социализма», ни с фанатами необольшевизма, он исповедует гуманный социализм, продолжая убежденно говорить о коммунистической природе изначального христианства. Его последовательность и убежденность не могут не вызывать уважения.