Только он хотел достать из багажника лестницу и перебросить ее мне, забравшись на крышу автомобиля, как на дороге стали появляться машина за машиной: в больнице Хаммерсмита подошло время посещений. Он понял, что мы не можем больше терять время, и решил действовать во что бы то ни стало. Воспользовавшись коротким затишьем, Шон залез на крышу и перебросил веревочную лестницу.
В тот вечер мы засиделись далеко за полночь, разговаривая. Оба, хотя и были измотаны, чувствовали необычайный подъем и никак не могли решиться закончить столь замечательный день. Наконец мы легли спать, однако ночь прошла беспокойно. Шон все бормотал: «Господи, получилось» и ворочался. У меня же болели голова и рука, и я был слишком возбужден, чтобы уснуть.
Когда я проснулся на следующее утро, мое запястье распухло и страшно болело. Я не сомневался, что оно сломано и что с этим надо что-то делать. Шон обещал связаться с Майклом и Пэтом: может быть, им удастся найти врача, который вправит кость. В противном случае, сказал он, нам придется идти в травмопункт при больнице. Последнее меня совершенно не устраивало, и я выразил надежду, что мы найдем какой-нибудь другой выход. После завтрака Шон отправился покупать воскресные газеты. Через полчаса он вернулся и сообщил, что собирается навестить Майкла и попросить его разыскать врача. Все принесенные им газеты крупными заголовками кричали о моем побеге, и тут же были помещены мои большие фотографии.
Шон возвратился вскоре после полудня с новостью, что наши друзья бросились на поиски доктора, который согласился бы помочь. Такой поворот событий предусмотрен не был, а найти кого-нибудь в воскресенье, когда многие уезжают за город, совсем не просто. Он повторил свое предложение пойти в больницу. Я решительно не хотел этого делать, особенно после газет с моей фотографией во всю первую полосу. Если уж нет другого выхода, я предпочитал оставить все как есть.
В семь часов вечера наконец позвонил Майкл и сказал, чтобы через час мы ждали гостя. Когда Майкл с доктором, несшим черный чемоданчик, пришли, не последовало никаких восторженных поздравлений. Нас даже не представили друг другу: доктор сразу же перешел к делу, осмотрел запястье и подтвердил мой диагноз — перелом, а затем сделал краткое заявление: «Вообще-то полагается, чтобы вы пошли в больницу, где вам наложат гипс. Но я понимаю, что по той или иной причине больницы вам противопоказаны. Посему считаю своим долгом помочь вам. Это, надеюсь, понятно?» — спросил он глядя на меня. «Конечно, — ответил я, — я это отлично понимаю и очень ценю».
«Мне понадобится горячая вода для гипса, и накройте газетами стол», — продолжал доктор. У нас оказались только утренние газеты с моими фотографиями, но доктор сделал вид, что не замечает их, и, сделав мне укол, занялся запястьем. Шон помогал ему, крепко держа мою руку. Было больно, но не так, как я ожидал. Минут через пять доктор вправил кость и наложил гипс. Хотя боль и не прошла окончательно, руке было теперь намного лучше. Доктор оставил нам немного снотворного, и Майкл проводил его к выходу. О деньгах никто и не заикнулся.
Еще до ухода доктора приехал Пэт, а вскоре появилась и Энн, жена Майкла, красивая молодая женщина, высокая и темноволосая. Она очень напоминала мою жену и сразу же мне понравилась. Они захватили с собой выпить, и теперь, когда остались одни свои, состоялось нечто вроде праздничного вечера, во время которого мы с Шоном посвятили их в подробности моего побега.
В тот вечер мы решили, что мне прежде всего необходимо перебраться в более надежное убежище. Эта квартира была не более чем временным пристанищем и снята лишь для того, чтобы было куда податься прямо из тюрьмы, как можно скорее «исчезнуть». Через два дня я переехал на другую квартиру, также оказавшуюся временной. Вокруг побега поднялся такой шум и крик, что мои новые хозяева, естественно, нервничали, и для нашего общего спокойствия мы решили еще раз сменить место. Пэт сказал, что самым простым выходом было бы поселить меня в его маленькой холостяцкой квартире в Хэмпстеде. Так как ничего более подходящего не было, это показалось нам наилучшим решением проблемы, и тем же вечером Майкл отвез меня туда на своей машине.
Еще до конца недели ко мне присоединился Шон. Его искала полиция, и оставаться в непосредственной близости от Скрабе стало опасно, поскольку его легко могли узнать.
Брошенную машину нашли, а по следам протекторов у стены и оставленному внутри букету хризантем определили, что это тот самый автомобиль, которым воспользовались для побега. Шон купил его у человека, бывшего вместе с ним в тюремном общежитии, но не знавшего, для каких целей он понадобился. Таким образом, найдя предыдущего владельца, полиции стало известно, что здесь замешан Шон. Все очень просто. Его приметы появились в газетах, и Скотленд-Ярд жаждал поймать его не меньше, чем меня. Это означало, что моим друзьям придется возиться не с одним, а с двумя беглецами. О чем мы и понятия не имели, а узнали лишь позже, после выхода книги Шона «Побег Джорджа Блейка», так это о том, что Шон сам позвонил в полицию и сказал, где они смогут найти брошенный автомобиль, который был использован при побеге. Знай мы об этом, наверняка бы пришли в ужас, а посоветуйся он с нами заранее, мы бы отвергли подобное предложение как совершенно безумное. Шон настаивал, что, поступив так, он навел полицию на свой собственный след и обезопасил активистов пацифистского движения, с которыми, казалось бы, не был связан. Спорный момент. С моей точки зрения, главным оказалось не то, замешан здесь Шон или нет, а то, что полиция с самого начала решила, что побег организован КГБ, а значит, ей противостояли хорошо подготовленные профессионалы. Это парализовало полицию, поскольку там заранее были убеждены, что нет ни малейшего шанса меня поймать. А если настраиваешь себя на невозможность найти то, что ищешь, как правило, и не находишь. Мне кажется, полиция даже предположить не могла, что здесь замешан кто-то из пацифистов. В противном случае меня бы наверняка нашли. Как бы то ни было, Шон избавил бы себя и нас от лишних осложнений, не предприми он столь опрометчивый шаг.
Оказавшись в квартире Пэта, я почувствовал себя в гораздо большей безопасности, и мы отлично ладили втроем. Весь день Пэт работал, а когда приходил вечером домой, часто приносил что-нибудь вкусное на ужин, а уж в темах для разговоров недостатка не было. Время от времени к нам присоединялись Майкл и Энн. Они всегда приносили несколько бутылок вина, и вечер превращался в маленький праздник, на котором, впрочем, никто из нас, за исключением Шона, много не пил. Иногда разговоры переходили в политические споры. Мои друзья хотя и одобряли конечные цели коммунизма, но осуждали методы их достижения, отсутствие свободы личности в коммунистических странах и жестокость, с которой подавлялось всякое инакомыслие. Они особенно просили меня — если я благополучно доберусь до Москвы — использовать свое влияние, чтобы добиться освобождения двух известных писателей-диссидентов — Даниэля и Синявского, судьба которых их глубоко волновала. Я обещал, хотя и не был вполне уверен, что мое влияние, если оно вообще имелось, простирается столь далеко.
В свою очередь, я не мог согласиться с моими друзьями по поводу полного запрещения ядерного оружия. Я верил и продолжаю верить, что Европа прожила сорок пять лет в мире исключительно из-за ядерного паритета между двумя сверхдержавами. Даже после уничтожения ядерных арсеналов (предположим, что это возможно) вспышка страшной мировой войны станет лишь вопросом времени, и война эта неизбежно превратится в ядерную, поскольку каждая сторона немедленно приступит к изготовлению атомной бомбы, и тот, кто первым ее получит, использует ее до того, как противник успеет подготовиться. Долгие кровавые войны между Ираном и Ираком и в Афганистане, хотя там и не было угрозы ядерного удара, на мой взгляд, убедительно показали, что человечество пока не готово жить в мире и только страх атомной бойни удерживает его от более серьезных конфликтов. Наши споры, хотя и довольно оживленные, никогда не принимали обидный характер.