потому что... потому что... - он вдруг стих, сел на стул и уронил голову на руки, поставленные локтями на колени... - я думал, что освобожусь от этого, если все сброшу на бумагу... - заговорил он после долгой паузы, напрасно... еще хуже стало...

потому что каждая твоя строчка, как ребенок... и не бросишь его на произвол судьбы... ты же сама об этом хлопочешь... - он вдруг улыбнулся и подошел к Наташе... - Я ж тебя предупреждал, а ты не поверила мне... может, другие не так все воспринимают... прости, пожалуйста, прости... давай отложим этот разговор...

- Давай, - согласилась Наташа, - вот Олька родится, тогда у нее сам спрсишь, где кому лучше...

- Я тебе сейчас объясню все... Ты умная... ты... ты знаешь...

любовь бывает один раз в жизни... второй раз тоже можно полюбить, но он уже второй, понимаешь... а та, которую полюбил, уже не может исчезнуть... и второй раз, когда это случается, а первой уже нет, то все от первой на вторую переходит

-- само... от ненависти забыть нельзя... от любви забыть -невозможно...

понимаешь?...

- Я чувствую.... а понимаю... не очень...

- Ну, как тебе сказать... еще вот... видишь -- слов не хватает...

я наверное, поэтому в стихи и прячусь -- там проще обобщать, а чтобы тебе рассказать -- нужны детали, а умения не хватает... или сердца... не знаю... я кругом самоучка... ни специальности, ни образования, ни культуры... у меня был учитель... Петр Михайлович... не знаю, где он теперь... найти хотел- не получилось... на том месте, где мы жили в колонии, нашел только одного старика, который вроде его помнит, а что толку... ни следов... ни... ничего.... они так выкорчевывали все, что даже место не определишь... и хоронили так же, что на могилку не придешь, не поплачешь... чтобы больше трех не собирались, понимаешь...

- Ничего я не понимаю.... ты совсем свихнулся... так я тебя опять потеряю, а мне никак нельзя без тебя, понимаешь... я же всю жизнь тебя ждала...

- Я понимаю. Только мне сказать... -- некому. Даже бумаге боюсь. Раньше на фронте -- ничего не боялся. Теперь боюсь. Я поэтому и от тебя бегал. Думаешь мне дома не хочется? А каково?.. Ты знаешь... нет, лучше тебе не знать... чем меньше знаешь, тем легче удар держать... а когда терять некого, жить легче...

- Эх, ты... воин.... герой... это я понимаю. А когда защитить некому и ждать некого -- вообще лучше не жить. Ни легко. Ни трудно. Вообще...

Зачем? Ты об этом думал? Или ты по-другому устроен... с автоматом спать хотел всю жизнь... а что напоследок вспомнишь...

- Напоследок я вспомню, как Петр Михайлович... ну, учитель мой... да ладно... у него там, в тетради, фраза одна была. Я ее наизусть знаю. Один раз всего перечитал. "Каждый имеет право на жизнь. Но в жизни бывает такой момент, когда это право не совпадает с желанием. Только инстинкт удерживает нас на той грани, через которую переступит каждый, но день этот определяется одним лишь Б-гом".

Он хотел еще сказать ей, что происходит нечто страшное или прекрасное -- он сам еще не разобрался... Маша... Машка Меламид словно переместилась в пространстве, времени, в его памяти... и... она стала совпадать с Наташей... он хотел ей сказать об этом, но не знал, как это сделать, как объяснить ей, что он, когда ее целует, это, конечно, она, его Наташа, но это и Машка Меламид... сначала, почувствовав это первый раз, он решил, что предал свою любовь, что он потерял самое дорогое, что вело его через такие страхи и боли, о которых уж он точно никогда и никому не расскажет... потом он вдруг был совершенно ошарашен другой мыслью -- теперь Маша всегда с ним... раньше приходила и уходила, т. е. все равно была с ним, но на часы, а иногда и дни куда-то уплывала. Теперь все время была с ним. Может быть, он и к Наташе был поэтому так привязан. Они обе соединились. И не то чтобы покой снизошел на его душу, но некое удовлетворение или вернее сказать -- примирение с судьбой, хотя он себе верил больше, чем судьбе... ему казалось, что у Маши были такие же точно губы... и груди... а большего он не знал. Не успел. Война все оборвала... а главное, запах. Все что угодно можно спутать -только не запах... смешанный запах женского тела и духов... этого он не мог спутать. И хоть он точно знал, что запахи неповторимы, как отпечатки пальцев, но очень уж похожий запах заместил ему тот, давнишний, родной и тоже слился с ним, и теперь остался навсегда на его губах... он хотел обо всем этом сказать Наташе. Давно хотел. Сначала стеснялся. Он обнаружил вдруг, что стесняется ее... Потом засомневался: не обидит ли этим женщину. Потом, когда уже совсем было собрался с духом, вдруг понял, в то самое мгновение, что не сумеет словами передать свои чувства... и этот запах... про запах, главное, как сказать... женщины очень ревнивы... болезненно ревнивы... это они про других легко рассказывают со вздохами: муж ушел, развелись, сошлись... но не про себя... Так и не решился. И теперь долго помолчав, вдруг сказал, уже вовсе как бы не к месту, а только отвечая своим мыслям: "Дочку назовем Машей". Наташа посмотрела на него, сначала не понимая, о чем он, потом опустила глаза и только вздохнула.

Во имя

Павел Васильевич позвонил Автору и просил встречи. Они не виделись давно. Премьера отработала, возместила все душевные и материальные затраты... обиды затушевались... дороги вели в разные стороны... время не сводило их... но что--то притягивало их друг к другу. Деньги за постановку давно были пропиты. Премию тоже спустили в общей театральной складчине. Диплом о присвоении звания висел на стенке и стал предметом неодушевленным, а как о нем мечтал Павел Васильевич! Даже гладил первые дни, как женщину ласкал. Теперь ему было не до этого. Он просил Ава (так он называл Автора в минуты лирических соглашений), чтобы тот помог ему. Он выглядел растерянным, даже убитым... и слезы наворачивались на глаза у него поминутно...

"Обясни ей, - Говорил он, не поднимая глаз. -- Я не могу уже без нее...

понимаешь.... А она говорит: "Бросай свою грымзу и женись на мне. Все равно я лучше -- хоть где хошь... что в доме, что в койке, что на службе. Ты же, - говорит, - меркантильный! Я тебе карьеру сделаю.... а она что? "... Понимаешь? " Автор не понимал.

Автор не понимал, потому что не знал ничего о Надежде Петровне. Его же общение с ней говорило ему: "Будь от нее подальше! " Он не знал всего, а Павел Васильевич нарочно не договаривал, или, как это обычно бывает, излагал все видимым со своей колокольни. Он не повторил, например, последнюю фразу Наденьки: "Я же тоже не свободна. Я же тоже должна принести жертву! Но во имя любви... " Она любила красиво выражаться, и это уживалось в ней вполне с лексиконом того ведомства, которому она служила. Сознательно и осторожно. Обычная девочка, из обычной семьи, как писали в анкете, "служащих", которые в первом поколении оторвались от своиз деревенских корней. Лето она проводила под Рязанью у бабушки. Школа была рядом с домом, и большинство ребят отличалось друг от друга не биографиями, а фамилиями. Лица тоже были похожи. Мораль усваивалась на уроках и по радио. Когда купили телевизор, она начала копировать любимых актеров. Этот мир с детства манил ее, как и всех подружек. Они, может быть, были более прагматичными, или, может быть, жили труднее -- стали готовить себя к более прозаическим профессиям, а она так и не "одумалась". Бегала в драмкружок, пела в районном хоре и даже грамоты получала за смотры самодеятельности, а когда подошло время выбирать институт -- как же можно было прожить без высшего образования! -- она пошла пробоваться в разные театральные ВУЗы. Стихотворение. Отрывок прозы. Басня. Этюд на заданную тему. Вокальное прослушивание... после третьего захода нервы ее не вывдержали конкуренции -- она видела вокруг себя таких, кому хотела бы подражать, но не состязаться с ними. Благо было еще не поздно, подала документы в Институт Культуры. Ее приняли сразу. Тут ей и происхождение помогло. Партия, как раз в это время, решила сблизить город с деревней. Нести в село культуру в самом широком смысле этого слова. Культуру во всем: в производстве, общении, жизни... Культуру в массы. Наденька очень соответствовала этому лозунгу.