Размышляя о приближающейся встрече с враждебно настроенным Миколкой, Виктор надеялся, что сумеет найти с ним общий язык. В конце концов спасение Рылова чего-то стоило.

Утром казаки ушли. В морозной заснеженной степи они растворились бесследно, поднявшись на курган, где высилась старая раина. Виктор и Илья стояли за воротами усадьбы, глядели в безлюдное пространство и молчали. Из деревни доносился едва слышный собачий лай. Возле конюшни, вблизи тепла и корма, пищали воробьи. Пахло пресным запахом снега, близкого жилья и кисловатым полушубком, в который был одет Виктор.

- Папаня покойный снился, - задумчиво сказал Илья.

Виктор не ответил, смотрел на бледно сияющую желтоватую дорожку в снегу, оставляемую едва видным сквозь облака солнцем.

- Покойник - это как будто к наследству, - продолжал Илья. - Сегодня ты ходишь балкуном, поешь-гуляешь, а что тебе ждать - не ведаешь... Гляди, кто там? - Он кивнул на трех мужчин, вынырнувших из балки. - До нас идуть. Ружья при них... Уж не по мою ли душу? Черт меня дернул летом с ними тягаться.

- Это не деревенские, - сказал Виктор. - Наверное, солдаты с фронта.

- Ну дай Бог, - ответил Илья. - Солдат у крайнем разе стащит, что худо лежит.

К усадьбе подходили трое в солдатских шинелях, плоско сдавленных к затылкам папахах. Что-то странное было в их лицах.

- Кажись, опасные, - тихо вымолвил Илья.

- Ничего опасного, - возразил Виктор. - Просто намерзлись, изголодались. Надо их накормить, и они очухаются.

Солдаты подошли и стали расспрашивать, что за усадьба и много ли здесь народу. Илья отвечал уклончиво, но сказал, что хозяйка - вдова офицера-героя. Но упоминание погибшего офицера вызвало лишь презрительную усмешку у спрашивавшего солдата и, похоже, только раздразнило его. У солдата из-под папахи выбивался сальный чуб, круглые карие глаза смотрели внимательно и холодно, толстый крупный нос, как картошка, заметно выдавался вперед, - у него в облике все было мягкое, жестокое.

Виктор поглядел на второго, худого, красноносого, с черной бородой, и тот тоже презрительно ухмыльнулся. А третий, с пшеничными мохнатыми бровями и водянисто-серыми глазами, произнес:

- Мы тож герои, ты нас офицерами не пугай.

- Рази можно покойником пугать, - ответил Илья. - Идем, служивые, похарчуйтесь да погрейтесь.

- За тем и пришли, - сказал чубатый солдат. - Нам христарадничать не пристало, потому как родимое отечество рухнуло. А потерявши голову, по волосам не плачут.

Он вызвал у Виктора омерзение глумлением над святым образом, но Виктор подумал, что это может быть бравада или бессилие измотанных бесприютных людей, и поэтому примирительно вымолвил:

- Ну идемте, здесь вас не обидят.

Их привели в кухню, где рано утром испекли хлеб и сейчас пахло плотным мучнисто-масленым запахом, и они сразу сунулись к печке. Кухарка Фаина в подвязанном по-хохлацки платке, в легкой кофте, под которой колыхались тяжелые груди, велела им скинуть шинели и сердито выговорила Илье:

- А в тэбэ шо, глаза повылазили? Язык отсох?

Илья развел руками и сказал:

- Ну будя горланить, ты им пожарь яешни с салом.

Солдаты поставили к стенке винтовки, навалили горой на табуретку шинели и папахи и пошли по кухне, заглядывая в углы. Возле полочки, задернутой занавеской, кухарка перегородила им дорогу и спросила:

- Куды?! Вот зараз за чубы оттаскаю да голодных выгоню как цуциков!

Они отступили, сели на скамью ждать, и тот солдат, в чьем облике выделялась кошачья мягкость и жестокость, произнес усталым голосом:

- Никому не нужны защитники отечества... Готовь быстрее, чертова баба, а то не выдержу. Нету ни Бога, ни власти, чтоб за вас заступился. Одни мы, святая троица.

- Вот балындрас! - сказала Фаина, стукнув сковородкой по конфоркам.

От них исходило что-то тревожащее, чуждое, и хотя, сняв шинели и винтовки, они стали больше походить на людей, видно было, что эти люди переступили черту дозволенного и знали, что убивать легко. Виктор понял, кого они напоминали. Казаков, ворвавшихся в рудничный двор и едва не застреливших его. Слова о том, что некому заступиться, приобретали страшный смысл, словно объявляли: "Вас можно убить прямо тут, и это очень просто, никакого труда". У Виктора мелькнуло, не взять ли одну из винтовок, стоявших у стены, и не нацелиться ли в бродяг?

Он особо и не раздумывал над этим, не мог решиться поднять оружие на измученных солдат и переступить черту. Они не должны осквернить гостеприимный дом, надеялся Виктор, словно они обязаны были жить по человеческому закону.

- Дай хоть мышиную корку! - попросил красноносый солдат. - С самой войны идем.

Фаина отрезала им по ломтю пшеничного хлеба, и они уткнулись в хлеб, приближаясь к человеческому облику и закону.

- Эх, служивые? - вздохнул Илья. - Воевали бы так, как едите.

- За что воевать? - спросил красноносый солдат, отрываясь от хлеба. Война с офицером дружит, офицер ею живет... А нам на деле глупая шарманка: мучаешься заради того, чтоб помереть по-геройски.

Илья погладил бороду, неодобрительно покачал головой.

- Теперя немец до наших куреней попрет, - сказал он. - Из-за таких, как вы, вояк. Что за солдат, кто смерти боится? Когда я служил, у нас генерал говорил: "Трусов надо пристреливать, им же от этого лучше". Придет немец, все наше изгадит, отцовские могилы осквернит... Как можно?

- А что нам немец? - невозмутимо продолжал солдат. - У него порядок. Може, научит нас, кособрюхих, уму - разуму... За отцовские могилы они держатся! Тьфу, ерунда какая... О живых не заботятся, а о могилах пекутся. Он откусил от ломтя, стал жевать.

Фаина сердито била яйца о край сковородки и швыряла скорлупу в миску.

- Где ж ваши охвицеры? - спросила она. - Повылазило им? Куда глядели?

- А горилочка есть? - спросил с ласковой усмешкой солдат с водянистыми глазами.

- Разогнали офицеров, - сказал красноносый солдат. - Хороших поубивало, а последнего храбреца мы подняли на штыки поближе к небесам.

- Горилочки бы, - повторил солдат с водянистыми глазами. - Дай выпить, расскажу такое, что спать не будешь.

- Верно, храбрый был офицер, порядок любил, песни негеройские нам петь запрещал, - добавил чубатый солдат. - С такими побеждать можно. Да только зачем нам победы, народной кровью добытые? Вся Россия - это ведь дерьмо и кровь и одни издевательства над простым народом. Нашлись правильные люди, вовремя нам глаза пораскрывали. И воздели мы своего храброго поручика Кравчука, царство ему небесное!

- Верно, песни все подавай ему старорежимные, - раздражаясь, вспомнил красноносый. - "Бородино" иль "Раздайтесь, напевы победы"... Не надо нам вашего "Бородина"!

- Жалко поручика, - заметил солдат с водянистыми глазами. - Хороший все же был, нам теперь хороших не налобно!..

Фаина слушала их, забыв про яичницу, которая уже начала подымливать.

Они разговорились, приоткрылся мир земляной окопной жизни, где они жили, ели, спали, умирали среди грязи, кровавых тряпок и испражнений, мир ужасный, ибо не был он защищен идеей защиты отечества и уничтожал носителей этой идеи. И Виктор подумал, что они когда-то принимали присягу, пели русский гимн, и он тоже когда-то пел, верил, жаждал победы, - теперь у него в сердце пусто.

- Фаина, горит! - крикнул Илья.

Кухарка схватила тряпку, сдвинула сковородку с огня и, махнув над ней, разгоняя сизоватый чад, сказала:

- Ничего, сойдет.

Это был ее ответ на слова о том, что хороших теперь не надобно, и солдаты стерпели.

Фаина еще дважды жарила им яичницу, пока они не наелись.

Поев, в домашнем тепле они все больше оттаивали рядом с мирной жизнью и хотели объяснить, что они не злодеи, не убийцы, словно почувствовали потребность в оправдании. Однако в их оправдании не было места никаким идеалам, а лишь забота о спасении от тяжелого труда и смерти. Но зачем им нужна такая жизнь! Без души, без родины, без святынь? И Виктор, и Илья недоверчиво смотрели на солдат, хотели разобраться, чего в них осталось человеческого. Вот что значила родина в сердце! Без нее не было жизни.