- Нет, - сказал Рылов. - Нет. Это буржуазные затеи. Рабочим нечего ждать, ничего они не дождутся. - Его лицо ожесточилось, глаза стали слезиться.
- Наслышались мы подобного, - заметила Григорова. - Не будем мешать вашему социалисту, Анна Дионисовна... Витя, я хочу пригласить тебя на обед, будут офицеры, - она отвернулась от Рылова, он совсем перестал ее интересовать.
- Нина, погодите, ей-Богу! - сказала Анна Дионисовна. - На такое надо ответить немедля... По-вашему, Викентий Иванович, надо все получать в этом мире, не откладывая ничего на мир иной? А вы слышали такую истину: если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои его, ибо, делая сне, ты соберешь ему на голову горячие уголья?
- Я не Иванович, а Михайлович, - сказал Рылов.
- Да, Викентий Михайлович. Простите.
- Ничего. Я тоже когда-то уповал на веру, надежду, любовь. Теперь я уповаю на ненависть. Сердце, горящее ненавистью, ничто не остановит. Теперь я вам скажу: нет ничего сильнее ненависти.
- И что вы ненавидите? Может, вам не повезло в жизни, вы не нашли своей дороги. Но рано или поздно умный находит себе применение. А сейчас война, люди быстро выбывают, требуется приток свежих сил.
- Война! - воскликнул Рылов. - Я был на фронте. - Там научили простой народ презирать жизнь, убивать, не верить пустым сказкам. Пролетариат желал в войне поражения, чтобы Российская империя развалилась к чертовой матери! Вот где горячие уголья.
- Я знаю, вы пораженцы, - сказала Анна Дионисовна-Это ваша страшная ошибка. Нельзя так ненавидеть свою страну, ее прошлое, обычаи, героев.
- Нет героев, все грязь, обман. - Рылов усмехнулся. - Прислужники кровопийц!
Увидев его слабую высокомерную усмешку, Анна Дионисовна почувствовала, что он мнит себя первохристианином и переубеждать его бессмысленно.
- Не время спорить, - сказала она. - Лежите, будем вас лечить.
Она была довольна собой, что не сорвалась, выдержала этот нелегкий разговор с единомышленником мужа. Оба они заблуждались, это было очевидно, и она кормила и укрывала голодного, зная, что побеждает его таким образом.
После слов Рылова на Виктора нашла непонятная тоска, как будто он увидел тяжелый сон и ничего не смог поделать, чтобы освободиться. И раньше он слышал о желании поражения России, только раньше он не верил этому, слишком слабыми казались пораженцы, а сейчас, глядя на едва теплившегося раненого, поверил, что Россия рушится. Эх, выбросить бы Рылова из дома! И не надо уповать ни на какие уголья - только на силу и решимость!
Но мать расслабилась от великодушия, и вообще - одно дело думать, а другое - взять да выставить лежачего больного на мороз прямо к казакам. На это Виктора не хватит.
Во взгляде зеленоватых глаз Нины он прочитал, что она презирает Рылова и скрывает это из-за такого же стремления казаться великодушной. Тот прямо заявлял: все грязь и обман, и с ним можно было бы не церемониться, а они не умели поставить его на место. А ведь это просто было сделать.
Весь день до обеда у Григоровой Виктор находился в тяжелом настроении, читал роман Сенкевича о древнеримских безобразиях и ни на минуту не забывал, что в доме - чужие. Как от них можно было избавиться без насилия, он не знал.
На обеде у Нины в кругу шахтовладельцев, инженеров и офицеров Виктор оказался младшим и сидел молча, приглядывался. Офицеры держались как освободители и ожидали чествования. Остальные гости, среди которых как патриарх выделялся Ланге с холодным выражением лица, держались натянуто. Хозяйка стремилась сблизить всех, ведь она была не только владелицей шахты, но и вдовой казачьего офицера. И подняла первый тост за донцов, всегда верных своему долгу, доблестных воинов. Она не могла не видеть, что противостоит ее желанию нащупать опору в поднимающейся буре. Сошлись две силы: патриархальное воинство, грубое, твердое, мужественное, и промышленно-технические работники, интеллигенты, видевшие в военных лишь нерассуждающую, подавляющую все новое мощь, да притом явно монархического толка. Однако другого воинства, другой защиты у Нины не имелось.
Для кого, как не для них, она нарядилась донской казачкой - в желтую шелковую кофту с оборками и длинную юбку, покрыв плечи шелковым зелено-красным платком. На тонких запястьях скользили, поворачиваясь чернеными узорчатыми боками, тяжелые базелики, на груди позванивало монисто из старинных монет с арабской вязью.
Постепенно обстановка застолья потеплела и натянутость сменилась взаимным любопытством. Начались прощупывающие разговоры, скрытые подначки, сближающие воспоминания.
Ей больше не к кому было притулиться. Ни высокомерный Ланге, ни подтянутый железнодорожный контролер Жизлин, ни тучный барственный окружной инженер Троян силой не обладали. Прикажи им есаул, подчинились бы беспрекословно.
Виктор спросил себя: а я б тоже подчинился? Ему не хотелось отвечать. За ним не стояло ни одного человека. Никому он не был нужен. А ведь еще вчера, защищая вместе с шахтерами рудник, он обладал большой силой.
Виктор завел разговор о патриотизме и спросил есаула, румяного усатого интеллигентного на вид человека в пенсне, о долге русского гражданина в нынешнюю пору.
Есаул рассказывал Нине о запрещении Калединым вывозить в Россию хлеб, уголь и нефть и на вопрос Виктора не ответил, зато сказал:
- Среди нас, казаков, тоже разные бывают. Вот на хуторе Чеботаревском старый казак Тихон Миронов убил колом собственного сына-фронтовика. Не слыхали? Сынок хотел свободы. Гутарил, что непременно надо России германцу уступить...
- Родного сына?! - ужаснулась Нина.
- Как Тарас Бульба. Только колом. - Есаул посмотрел на нее долгим взглядом. - Вы, Нина Петровна, вдова боевого офицера. Наш девиз: за веру, царя и отечество! Пусть царя у нас отняли, отечество оплевали. Остается последнее - вера.
Нина опустила голову, смущенная, должно быть, его жестокой простотой и вспоминая расстрелянных.
Сидевшие за столом два сотника и хорунжий, все молодые, крепкие, с ловкими движениями кавалеристов, одобрительно загудели. Они были старше Виктора всего двумя - тремя годами, но между ним и офицерами лежала непреодолимая преграда: они имели решимость и знали, чего хотят.
Родина - страшное слово, способное и уничтожить и возвысить. Они могли умереть за нее. А могли ли это сделать Рылов, Москаль, Миколка? Виктор подумал, что нет. У них была какая-то другая родина, за нее они воевали с казаками. Эта мысль о второй родине показалась Виктору предательской по отношению к тому, что он считал святым для русского человека. И тем не менее ему трудно было мысль опровергнуть.
- Это его вы вчера освободили! - улыбаясь и показывая на Виктора, сказала Нина. - Ваш казачок уж совсем в раж вошел...
- Ага! - ответил есаул. - Молодой. Еще ветер в голове гуляет... Давай-ка, Макаренко, позовем песенников, что-то от досужих разговоров ваши гости примариваться стали, как бы не позаснули, а?!
Сотник вскинул голову, отвел ладонью русый чуб и повторил:
- И впрямь как бы не позаснули!
Послали за казаками, а на Виктора, ожидавшего неприятного разговора о его участии в обороне, не обратили внимания. Через несколько минут он забыл о есауле, увлеченный казачьим пением.
Пятеро казаков стояли возле рояля и пели любимую песню воспитанников Донского императора Александра III кадетского корпуса, в котором, как сказала Нина, учился и ее покойный муж.
Конь вороной с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет,
высоким голосом начал черноусый широкоплечий казачина, и остальные подхватили:
В ограде бабка плачет с внуком,
Молодка горьки слезы льет.
Они сразу вошли в повторяющийся из поколения в поколение обычай проводов и, казалось, сейчас жили им.
А из дверей святого храма
Казак в доспехах боевых
Идет к коню из церкви прямо,
Идет в кругу своих родных.
И чудилось, что они тоже провожают уходящего на войну казака, вместе с его родней печалятся и гордятся.