- Ну, ладно, сидите тут, а я пошел молоть, - сказал я матери и, взяв свой околунок с зерном, направился к себе домой.

Лиза Кулешова пришла из больницы поздно вечером заплаканная, совершенно расстроенная и рассказала, что Павлу, пока они ждали приема, сделалось хуже, у него начался жар. Осмотревший его врач сказал, что будут оперировать, но на операцию очередь, ранеными забиты все коридоры и подвал больницы.

На следующий день Лиза опять сбегала в больницу и принесла еще более тревожные вести. Операцию Павлу сделали, но лучше ему не стало. Жар не спадал, на теле появились какие-то подозрительные пятна, временами Павел переставал сознавать окружающее и бредил.

А дня через два-три, вернувшись от Кулешовых, мать сообщила, что Павел умер. Умер, как сказали в больнице, от потери и заражения крови. Меня эта весть ошарашила. Подобные известия, я думаю, в большей или меньшей степени всегда ошарашивают. А смерть Павла поражала еще и какой-то своей жестокой предопределенностью. Эта особа с косой как бы уже давно положила глаз на него, до поры ему все удавалось уходить от нее, поплатившись то контузией, то простреленным легким, то потерей руки, но коварно помедлив, поиграв, она все-таки убила его.

Жалко было Павла. Не думал я, что он умрет. И что меня еще огорчало, так это то, что Лиза не взяла тело Павла из больницы. Отдала отвезти его в общую могилу. А я на нашем кладбище еще зимой видел эти общие могилы, в которые по ночам привозили и, как дрова, сваливали голые трупы из госпиталей. Были там и умершие от ран бойцы, и не поднявшиеся после блокадной голодовки привезенные к нам в город ленинградцы. Ямы были большие, и засыпали их землей только после того, как они наполнялись трупами доверху. А в промежутки между привозами испитые, обнаженные тела кое-как, небрежно прикрывали парой-тройкой досок. И случалось, что жители поселка, выйдя утром из дому, обнаруживали у себя на дворе приволоченную собаками истощенную, обтянутую только кожей человеческую ногу или руку. "Господи Иисусе, - качала головой мать, - весь свет перевернулся. Совсем люди потеряли себя". Как перевернулся свет и как это люди себя потеряли, мне было не совсем понятно, но такого захоронения, какое я видел в этих ямах, на кладбище, я ни Павлу, ни красноармейцам и ленинградцам не хотел. Не хотела, думаю, и Лиза, но в больнице ей сказали, что она может оставить своего покойника в морге, вместе с другими его отвезут в братскую могилу, и Лиза, истерзанная и подавленная переживаниями, плача, побежала домой. Мужу она уже ничем помочь не могла, его уже не было, надо было думать о спасении детей.

В тот же вечер Лиза и Алексеевна, взяв своих малышей за руки и прихватив кое-что из вещей в узел, ушли на переправу.

Не знаю, как им удалось перебраться через Волгу, но ушли они вовремя. На другой день немцы, которым так и не удалось прорваться на Мамаевом, полезли на Красный Октябрь и на наш поселок. И то, что мы наблюдали на Мамаевом со стороны, теперь обрушилось на нас самих.

5. Огонь передовой

День 27-го сентября запомнился особо. Он начался с оглушительной канонады. Проснувшись, я вылез из щели наружу. Вокруг грохотали орудия. Над поселком в звонком утреннем мареве раскатывалось эхо. Мать стояла в двух шагах от лаза, у разведенного под стоявшей на кирпичах кастрюлькой огня и, невольно отзываясь на залпы, оборачивалась то в одну сторону, то в другую.

Эти орудия появились в поселке несколько дней назад. Сначала солдаты маскировали их во дворах и палисадниках, а потом одну батарею установили у Сорока домиков, в вершинке начинающегося там оврага, а другие на силикатном заводе и на прилегающей к нему улице. В первые дни артиллеристы по-видимому, пристреливались, выпускали лишь по два-три снаряда, а сейчас били частыми торопливыми залпами.

- Что-то произошло, сынок, - сказала мать, увидев меня. - Всю ночь по дороге шли войска. Одни к Волге, а другие навстречу - к балке.

Батареи ожесточенно били. Снаряды с шелестом пронзали небо, и в промежутки меж залпами было слышно, как они глухо рвались недалеко за балкой. Где-то там же за балкой стучали пулеметы.

Внезапно оттуда, из-за балки, описав со свистом где-то вверху над нами невидимую дугу, на крыши Сорока домиков с резким разрывом упали одна мина, другая, третья. А потом пошли рваться и по всему поселку, так что мы едва успели спуститься в окоп. Одна из мин так трахнула перед нашей щелью, что двух кустов смородины и оставленной матерью кастрюльки с варившейся болтушкой как не бывало. Сидя у входного проема щели, я, к счастью, пригнулся, и осколки прошли у меня в каком-нибудь сантиметре над головой, оставив глубокие разрезы на досках перекрытия.

Затем пошли немецкие бомбардировщики. Волна за волной. Заходили, как обычно, с юга, делали разворот, нацеливались и сбрасывали свой груз. Большая часть бомб падала на силикатный и у овражка, откуда палили наши пушки, и на Сорок домиков - самые высокие в поселке двухэтажные деревянные и кирпичные дома, на крыше одного из которых я накануне видел артиллерийских наблюдателей.

Но еще сильнее бомбили лесопосадки у балка за поселком, куда теперь переместилась наша передовая. Там хозяйничали штурмовики. С ревом моторов и завыванием сирен пикировали, сбрасывали бомбы, проносились над посадками в бреющем полете и строчили из пулеметов. И с каждым заходом все приближались к кварталам поселка.

С небольшими перерывами бомбежка продолжалась о позднего вечера. Так долго нас еще не бомбили. Последний заход самолеты сделали уже на закате солнца. Но едва мы вылезли из своего убежища, чтобы снова попытаться сготовить какую-нибудь еду, как опять начался сильный минометный и артиллерийский обстрел. И опять пришлось спуститься в щель.

Вдруг где-то близко за соседними домами захлопали раскатистые выстрелы винтовок и затрещали автоматы. Я напряженно прислушивался к стрельбе. Еще перед вечером, высунувшись из окопа между бомбежками, я почувствовал, что там, где шел бой, на передовой, что-то изменилось. Пулеметная и автоматная трескотня, которую я среди грохота взрывов и канонады все время выделял, неожиданно резко приблизилась. А сейчас стреляли совсем рядом. В звонком, сизом от дыма вечернем воздухе автоматные очереди раздавались уже на краю поселка и у кладбища. От кладбища в сторону Сорока домиков и над ними засверкали огненные струи трассирующих пуль. Значит, наши еще отошли, и немцы были совсем рядом. А что же мы сидим? - подумал я. Надо же что-то делать. Немцы на краю поселка, а мы сидим. Вед завтра они пролезут дальше и снова начнут бомбить. Бомбить - это уж точно, теперь я их тактику изучил. Пустят опять все свои бомбовозы, штурмовики, пикировщики и будут долбить улицу за улицей, метр за метром, пока не смешают все с землей. И подумав так, я почувствовал, что мне стало страшно. Да, стоило только все это страшное представить, как оно тут же начало на тебя давить. Нет, стоп, парень, не распускаться, сказал я себе, соображай спокойно. И под самой страшной бомбежкой не все погибают. Сколько ты уже сидел под бомбами, посидишь и еще, солдатам ведь не лучше. Да, но солдаты воюют, а мы чего ради сидим в этом окопе? Конечно, матери трудно бросить свой дом, свой угол, как она говорит, и отправиться с нами в неизвестность, в скитания, но ведь то, что мы здесь терпим, похуже всяких скитаний. И голод, и это круглосуточное сиденье в грязном окопе, не говоря уж о постоянном риске быть убитым. И это еще не все. Самым мучительным для меня было видеть, как мать, прикрывая собой Ланку, гнется в окопе, когда в воздухе над головой свистят бомбы. Чтобы не видеть этого, я не то что наш жалкий домишко, все дворцы мира отдал бы, обладай я ими. Нет, надо было что-то делать.