Хмельницкий молчал. В конце концов, и для него не в реестре было дело. Ему важно было, чтобы на Украине он был полновластным хозяином, чтобы державцы короля отныне не вмешивались в украинские дела.

Визирь продолжал свое. Хан считает, что гетман должен помириться с королем, жить с ним в согласии. Теперь самая пора для такого договора.

Визирь рассыпался смехом:

– Чем меньше прав черни, тем для казачества лучше... Лучше будет жить казачество, – пояснил он.

Словом, визирь давал понять, что хан на стороне Оссолинского.

Визирь зорко следил за выражением лица Хмельницкого. Он мог радоваться. Упрямый и умный враг, Хмельницкий бился в умело расставленных сетях и тщетно пытался вырваться на волю.

Теперь он будет кроток, как агнец. Будет сидеть в своем Чигирине, и глупые мечты о вольной и независимой от шляхты и татар державе, о переходе в подданство к Московскому царству не будут туманить ему голову. Разве могут визирь и его повелитель допустить, чтобы Хмельницкий объединился с Москвой? Конец тогда великому Крымскому ханству!

Визирь уехал. Хмельницкий остался с Выговским. Точно ветром смело с лица гетмана смирение и покой. В ярости мерил широкими шагами клочок земли под шатром. Вот она, эта иезуитская паутина, она опутывала его. Как сорвать с себя сети? Знал, – и это было для него самое страшное, – что выхода нет, и что победа, которая так близка была от него и всего два дня назад ласково улыбалась ему, теперь уже далека, и что его за его же спиной продали и обманули.

Выговский сидел на скамеечке и ждал. Был уверен: гетман согласится, иного выхода нет... Вчера ксендз Лентовский в польском лагере пожал Выговскому руку и сказал, что канцлер возлагает на него великие надежды.

Между делом спросил про шляхтича Ясинского. Генеральный писарь развел руками: Ясинского он не видал. Под Збаражем никто к нему не приходил.

Выговский терпеливо ждал. Он научился ждать. Он твердил себе: «Умей ждать». О, это было великое уменье!

Хмельницкий продолжал ходить по шатру. Казалось, он забыл о генеральном писаре. Хорошо. Он согласится на ограничение реестра. Даст согласие на то, чтобы в Киеве сидел воевода, назначенный королем, – пусть шляхта уверится, что он покорился, пусть они считают его верным и покорным вассалом короля и Речи Посполитой.

«Чего ж я добился?» – спросил он себя. Ведь он хотел окончательно освободить Украину от шляхетского ярма. Именно к этому стремился...

Грыз зубами давно погасшую трубку. Мало ли чего хотел! Не все добывается сразу. Однако он знал, что все же это победа. Еще год назад, под Пилявою, король не хотел разговаривать с ним. Тогда паны сенаторы считали: «Казаки сами перегрызут друг другу горло». Теперь иначе заговорили. Теперь король приглашает его к себе. Завтра он будет у короля.

Хмельницкий на миг видит лица своих врагов. Вот они: сенаторы, князья, надменные шляхтичи... Это будет завтра.

Сейчас он должен сказать свое окончательное слово. Он скажет его, и через несколько часов слово это будет на устах у всего войска. Будут говорить: «Продал!» Больше не поверят ни ему, ни его универсалам. Злоба закипела в нем, прорвалась наружу. Гетман старался успокоить сам себя. Как будто он и так мало дал посполитым! Конечно, не всем воля такая, какой ждали. В памяти всплыло то, о чем говорил у костра казак Гуляй-День. Надо будет написать универсал, надо будет объяснить: мир временный. Разве он не так думает? Разве можно иначе представить себе будущее? А пока что он уступит, отойдет в пределы Украины. У него будет время...

Итак, снова надежда на время. Уметь ждать! Но ждать не сложив руки...

Он договорится с Москвой. Напрасно хан думает, будто гетман теперь у него на цепи. Один-два года мирного житья... Но разве может быть мирное житье, если паны начнут возвращаться в свои маетки? Он знал, что начнут говорить в народе и на кого будут точить ножи...

Но теперь ничто не могло уже его остановить. Теперь уже родилось твердое решение.

Он согласится, чтобы реестр был в сорок тысяч, но составлять его будет два года...

Он согласится, чтобы в Киеве сидел королевский воевода православной веры (наверно, это будет Адам Кисель), но в Киеве будет и его полковник, и там будет на постое казацкий полк...

Он согласится, чтобы подписи его предшествовали слова: «Его милости короля Речи Посполитой гетман Войска Запорожского». Но служить королю не будет и минуты...

Он даст согласие на то, чтобы шляхта возвращалась в маетки по Бугу и Случи, но сквозь пальцы будет смотреть, когда ее погонят назад посполитые...

Он откажется перед королем от права заключать союзы и вести переговоры с иноземными державами – но сразу же, возвратясь в Чигирин, пошлет посольство в Москву, заключит военный союз с Валахией и Молдавией, соблазнит татар на новые походы, настроит против Ислам-Гирея турецкого султана...

Тех, кто станет поперек дороги, он сотрет впрах. У него есть сила, есть ум, и мускулы еще крепко ходят под кожей. Свои подымут руки против него – он будет рубить изменникам руки. Будет сажать на кол. Стрелять.

В эту ночь под Зборовом Хмельницкий видит свое будущее ясно и далеко, и сердце его полнится спокойствием и мужеством, сопутствующими друг другу.

В нем поднимается такая сила, какой никто не предвидел – ни король, ни хан. Только позднее, поняв, ужаснутся они своей ошибке.

«Ладно, паны сенаторы! Ладно, ясновельможный король! Я – ваш слуга. Я – только гетман, милостью короля. Но я не отказался от самого себя, от народа, от отчизны».

Остановившись перед Выговским, гетман спокойно произнес:

– Согласен, Иван. Поезжай к Оссолинскому.

– Давно бы так! – устало сказал Выговский.

Он знал – Хмельницкий должен согласиться. Ничего иного не оставалось.

Заранее радуясь минуте, когда он появится перед канцлером Оссолинским и сообщит, что гетман согласился, Выговский поспешил из шатра. Хмельницкий услышал, как бешено ударили конские копыта о землю, и впервые в эту ночь улыбнулся. Но улыбка была горькая и скорбная.

Глава 22

...Писцы валились с ног от усталости. Нехватало чернил, и тогда начали разводить в котелках сажу, которую с великим трудом добыли в окрестных селах. Всю ночь до самой зари переписывали гетманский универсал.

На следующий день, едва взошло солнце, универсал читали по сотням в каждом полку.

Гуляй-День стоял в толпе казаков, около бочки, на которую взобрался крикливый писарек в долгополом кунтуше.

Писарек размахивал руками, шмыгал носом, вытирал локтем потный лоб, размазывая на нем чернильные пятна. Голос его звучал пронзительно и ломко:

– "Бог помог нам добиться от короля и шляхты сохранения наших старинных вольностей, дабы могли мы веру свою свободно исповедовать, без страха перед римской церковью свои обряды справлять. Бог помог нам завершить битву и склонить короля Речи Посполитой, в пределах которой мы остаемся, к удовлетворению нужд наших и к обеспечению нам вольного и самовластного развития, избавив веру нашу от униатского утеснения и даровав всем, кто был вместе с нами в битвах, с Желтых Вод начиная и по сей день, спокойствие за себя и за родных своих, чтобы были они в полной и совершенной безопасности..."

– А про панщину ничего не написано? – спросил казак в высокой бараньей шапке, сбитой набекрень.

Писарь захлопал глазами. Под смех казаков, растерянно сказал:

– Ничего!

Гуляй-День с сердцем выбил из люльки пепел, ударив ею о каблук.

– Ты бы еще спросил, будем ли сухомельщину пану платить или воловое, да попасное, может, гетман не забыл записать...

Есаул Прядченко сердито махал кулаками, протискиваясь к Гуляй-Дню.

– Молчи, нечестивец! – И, надрывая глотку, закричал:

– Слушать внимательно гетманский универсал!

«Надлежит быть нам всем воедино и беречь вольности наши, чтобы могли мы отстоять себя от нападения, а коли надо будет – стать оружно на защиту веры и жизни своей...»