Нет, не сон то был. Мать, его мать была с ним рядом. Мартын крепко прижимал ее к груди, а слезы все набегали и набегали на глаза, и он, счастливый и ошеломленный неожиданным счастьем, ловил их губами, глотал соленую влагу, словно в самых слезах заключена была внезапная радость.

Мог ли он надеяться? Была ли даже мысль такая? Думал: мать давно погибла, упала где-нибудь на безвестной дороге. Старенькая, бессильная, нищая – его родная мать! Но она теперь была рядом с ним, и они сидели на лавке в красном углу, под образами, и радушные хозяева, тоже обрадованные такой неожиданной встречей, всплескивали руками, смеялись, а потом поставили на стол штоф горелки, и все были как-то особенно счастливы.

– Вот кому в ноги поклонись – Марфе и Ефрему, душевные люди, поклонись им низко, сын. Они выручили. Спасли.

И Мартын Терновый встал на ноги и поклонился до земли Марфе, и поцеловал ее заскорузлую, сухую руку, и она поцеловала его в голову.

Низко, до самой земли, поклонился Мартын и Ефрему Проскакову, обнялись крепко.

– Да какой же ты, сынок, рослый стал, да красивый! – улыбнулась мать.

– А отца нашего... – и снова слезы затуманили взгляд.

– Не надо, мама, не надо, – попросил Мартын. – Знаю.

Она послушалась.

– Не надо, хорошо. Не надо... А Катря...

– И о том не надо, – попросил Мартын.

– Молчу, сынок. – И снова заплакала. – Думала я, все выплакала, слез нет, а они, видно, горем живятся, слезы мои, сынок.

– Молчите, мама, – он знал: надо сказать что-то хорошее, порадовать, успокоить, но таких слов не было. Надо правдою лечить раны, а правда могла только растравлять их новою болью.

А мать, как нарочно, спросила:

– Что на Украине, сынок, как дома?

И он не смог солгать матери, – ведь он никогда не говорил ей не правду.

– Худо, мама.

– Татары? – спросила она. – Паны?

– Всего хватает, мама, – попытался избежать ответа, но она настойчиво продолжала спрашивать:

– Что же оно будет, сынок, не видать мне, значит, родной земли?

– Погодите, мама, погодите, воротимся мы с вами в Байгород, в свою хату. – И вспомнил, что хату сожгли жолнеры Корецкого, а от самого Байгорода остался только пепел...

– Байгород... – прошептала задумчиво мать. – Когда Максим на колу помирал, звал тебя, сынок. Звал. Ты должен притти туда, Мартын, должен! – твердо и сурово сказала она, голосом, какого он никогда у нее не слыхал. – Ты поклянешься мне в этом, сынок, на сабле клятву дашь. – Глаза матери были сухи и сверкали, точно огонь вспыхнул в них и высушил слезы.

– Поклянусь, мама, – ответил Мартын, – и сдержу свое слово.

Мать рассказывала. Низкий, прокопченный и задымленный потолок убогой избы висел над головами. Русские люди, давшие приют матери и ему в эту осеннюю ночь, сидели и слушали, хотя многое из того, что рассказывала мать, они уже знали, – но горе было близким, общим для всех.

...Из Байгорода она ушла вместе со всеми людьми. Бежали ночью. Как раз на ту пору татары рыскали по всем шляхам, возвращались в Крым.

Старались обминуть их окольной дорогой, но не миновали. Наскочили татары на них как-то поутру, молодых в полон взяли, старых пограбили, кто сопротивлялся, того зарубили, и исчезли. А она осталась одна на дороге, без памяти, и ее подобрали добрые люди.

Начались долгие месяцы нужды, хождения с сумой. Чужой кусок хлеба сначала поперек горла становился. Где был Мартын тогда? Долгими ночами звала его. Думала, может, и он сложил голову, и никто очей ему не закрыл.

Может, ворон выклевал их?

Встретились на дороге люди. Такие же обездоленные и обиженные, как она. Шли в русскую землю и взяли с собой. Тут, в этом селе, она заболела, слегла, и добрые люди Ефрем и Марфа приютили ее, а когда выздоровела, не пустили от себя, осталась она у них. И правда, куда ей дальше итти, куда?

– И оставайся с нами, Евдокия, – сказала Марфа, – куда тебе? Там война, разорение, кто знает, что еще будет, а когда кончится, одолеют панов – тогда заберет тебя сын.

– Спасибо, Марфа, ой, великое спасибо! Только не доживу я до того, не доживу.

– Доживете, мама!

Мартын почти выкрикнул эти слова. Неужели не бывать ему хозяином на своей земле? Неужели мать не увидит Байгорода? И в этот миг Мартын Терновый, как никогда, почувствовал, что должен грудью своей стать за гетмана, ибо один гетман думает о его, Тернового, доле и сделает так, что сможет Мартынова мать увидеть родную землю.

Терновый сказал: скоро снова быть войне, воины русского царя подадут казакам помощь.

– Так, сынок, так, Мартын. Русские люди, вот они, – Марфа и Ефрем, такие все они, всегда бы нам вместе с ними быть, всегда.

Говорили обо всем. Говорил и Ефрем Проскаков. Мартын узнал: и ему тут не сладко, хоть никто с отцовской земли не гонит, никто не грозится ее отнять. Но оскудело царство хлебом, худо, что на границе жизнь неспокойная. И сюда татарские отряды заходили, а последнее время от радзивилловских наездов тоже изведали немало беды.

Однообразно трещал сверчок. Давно догорел огонь в печи, хозяйка засветила лучину, начала стелить постели. Мартыну постлали кожух на лавке, а сами хозяева взобрались на печь. Мартын отказывался. Мать уговорила лечь. Теперь мысль металась, как в тенетах: что же дальше? Брать ли мать с собой, или оставить пока здесь? А если взять, то куда?

Мать, казалось, угадала его беспокойство.

– Обо мне не заботься, об одном прошу – коли будет можно, коли доживу, приезжай за мной, а нет, так хоть могилу навести. Люди добрые покажут...

– Что вы, мама? – а у самого в горле задрожал предательский комок, и сердце затосковало.

– Эх, сын мой, сын мой...

Молчали. Сверчок неугомонно тянул свое. Люди твердили – сверчок в доме к счастью. Сколько таких сверчков слышал он на своем веку! А где счастье?

Лежал, растянувшись на лавке, мать сидела рядом, гладила по голове, устремив взгляд в темный угол. Лучина затрещала и погасла.

В трубе тоскливо завывал ветер. Мартын думал: где счастье? И в сердце росла великая и неутолимая жажда: скорее туда, в Чигирин, увидеть Неживого, всех побратимов своих, попроситься у Капусты в какой-нибудь полк, сказать всем – и тем, кого по дороге встречал, посполитым, уже изверившимся в своих чаяниях, и казакам, и тому бедняге, Ивану Невкрытому из межигорской гуты, сказать: «Оружие в руки берите, скорее оружие в руки и не опускайте голов». Как тогда, перед Пилявой, говорил гетман: «Хорошо было бы, кабы мы теперь купно – казаки и селяне – на ворога ударили». И ударили. И враг бежал бесславно в той битве. А теперь тоже надо бы купно, сообща. Надо!

– О чем думаешь, сынок? – тихо спросила мать.

– Вместе нам всем надо, – прошептал он в ответ и рассказал про слова гетмана перед боем.

– Боже его благослови, пошли ему здоровья и силы, – проговорила мать, – если он за нас, обездоленных, стоять будет, а если нет, то пусть кара страшная падет на него. Ведь поднял весь край, не смеет он оставить нас.

Кто же другой у нас есть? Кто?

– Нет другого, и не надо другого.

Мартын нерушимо верил в это. Не надо другого. «А универсалы про послушенство? – вдруг спросил он сам себя. – Для кого они? Кто писал их?»

– А коли отступится от нас, – твердо произнес Мартын и уже не матери, и не самому себе, а, казалось, в глаза гетману кинул:

– пусть кара страшная падет на его голову и на весь род его.

Усталость победила, и он заснул, хотя и беспокойно, вздыхал во сне и стонал. Держал в руках руку матери, а она нежно гладила его шелковые кудри и жадными губами глотала соленые слезы.

Безостановочно трешал сверчок. Ветер рыдал в трубе. Ночь вздыхала за худыми стенами проскаковской избы.

В памяти возникало былое. Статный парубок Максим Терновый держит ее за руку, поп благословляет их, а вскоре уже тот Максим садится на коня – и потом ни вести от него, ни доброго слова о нем. Вдруг в темную зимнюю ночь постучался в дверь, упала к нему на грудь, как сегодня к сыну.