Ганна протянула руку и достала тетрадь в сафьяновом переплете, положила ее перед Хмельницким:

– Вот, что привезли казаки. На груди у него нашли.

Хмельницкий молча взял тетрадь. Открыл ее на первой странице. Увидел густое пятно засохшей крови. Наклонившись над листом, прочитал про себя:

«Страницы летописи, писанные бывшим студентом Киевского коллегиума, основанного блаженной памяти митрополитом киевским Петром Могилою, Федором Свечкой, ныне казаком и писарем, состоящим при особе гетмана...»

Дальше он не стал читать. Бережно положил перед собою тетрадь. В памяти возник далекий день в Киеве, когда Мужиловский впервые привел к нему Свечку. И это воспоминание тотчас привело за собой другие, печальные, тяжелые... Ганна, как видно, догадалась о его скорбных мыслях. Тихо сказала:

– Что было – прошло, Богдан.

– Твоя правда. Одного жаль – годы не вернешь.

Пристально поглядел на нее и в этот миг с завистью подумал о ее молодости. И сразу пришло на ум все, что говорили злые языки о них: «Как это старый Хмель такую молодую взял, с ума спятил...» Стоит ли на это обращать внимание?..

И снова Ганна помогла победить это беспокойство.

– Прочитай, Богдан, я читала, ожидая тебя. Справедливые слова написаны в этой книжке.

...В ту ночь он прочитал от начала до конца, страницу за страницей, все написанное Свечкою. Есть ли такие слова, чтобы рассказать обо всем, что творилось теперь в отчизне, о муках, которые приходится переносить народу, отстаивая волю и веру от посмеяния и ярма панского? Но в строках, написанных рукою Свечки, были зерна той великой правды, к которой и сам он шел. Правда, шел не всегда прямым и справедливым путем. Может быть, если бы кто иной упрекнул его в этом, он гневно отверг бы такое утверждение, но себе самому он мог признаться.

...Тело Федора Свечки, по приказу гетмана, похоронили в Белой Церкви, у собора. В головах поставили крест, а на могилу положили мраморную плиту, на которой гетман повелел начертать: «Тут похоронен казак Свечка Федор, который верно служил отчизне до последнего вздоха. Вечная ему память».

...В конце сентября Хмельницкий с Ганной уже был в Субботове. Когда навстречу карете распахнулись ворота, Хмельницкий с волнением сжал руку Ганны. Вспомнил, с какими мыслями выезжал он из этих ворот несколько месяцев тому назад.

И все же немного позже, обдумывая все происшедшее за это время, он почувствовал: его не победили. Нет!

Он стоял на широком крыльце, вглядываясь в сизо-зеленую степь, открывавшуюся за синим Тясмином, и мысленно со всей решимостью, на какую только был способен, твердил себе:

«Все с начала, все с начала!»

Нет, он не отступится от тех слов, что сказал казакам на площади в Белой Церкви. И если бы тут рядом был Гуляй-День (он вспомнил о нем, едва подумал про Белую Церковь), то сказал бы ему это.

А Гуляй-День в то самое время был далеко от Субботова. Утонув по грудь в сухом бурьяне, конь его устало брел через степь по давно неезженной дороге, которая вела на Дон.

Вслед за Гуляй-Днем ехало еще с полдесятка конных, а позади тянулись телеги, на которых сидели женщины и дети.

В вышине кружился беркут, высматривая добычу.

Книга 4.

Глава 1

Ни Берестечко, ни, тем более, Белоцерковский трактат не принесли королю и воеводам польским уверенности в том, что Речь Посполитая обрела длительное спокойствие.

О каком спокойствии вообще могла итти речь, если существовал Хмельницкий, если, вопреки Белоцерковскому договору, он не распускал своих полков, усиливал сношения с Москвою? Это последнее уже не было тайной.

Тысячи селян с Волыни, Подолии, Полтавщины, не говоря уже о землях черниговских и литовских, шли в московскую землю, селились там, и царские воеводы, невзирая на протесты королевской канцелярии, никаких препятствий не чинили селянам, а, наоборот, принимали их охотно и благожелательно.

В Варшаве уже знали, что сам Хмельницкий разослал универсалы, призывая посполитых уходить из тех мест, куда должны были возвратиться паны. Было также известно, что царь и бояре разрешили выходцам с Украины закладывать новые города и села на московских землях. Доносили канцлеру, что Хмельницкий ведет переговоры с семиградским воеводой Рагоцием, замышляющим итти войной на короля, и обещает ему поддержку казаков.

Ожидаемых от папы римского денег до сих пор не было. Венеция затягивала свою войну с Портой. От шведов только и жди беды. А царь Алексей Михайлович становился все более тверд в своих требованиях о возвращении Смоленска с городами и селами, захваченными Польшей в начале нынешнего столетия.

Немецкие герцогства и княжества были не слишком надежными союзниками в случае каких-либо осложнений. Голландские Соединенные штаты и французское королевство все больше входили в силу, и уже властно диктовали свою волю в европейских столицах, затмевая еще недавний блеск польской короны.

Отовсюду можно было ждать новых походов и новой войны, а имея за спиной Хмельницкого, нечего было и думать об успехе. В Европе этим проклятым Хмелем интересовались уже не только как бунтовщиком. Недаром в конце года шведский дипломат Франц Мейер так настойчиво советовал канцлеру Лещинскому обуздать Хмельницкого – и чем скорее, тем лучше.

Шведы не хотели, – и это откровенно признал Мейер, – чтобы Москва собрала все русские земли в едином государстве. Если бы это произошло, сила русского царства стала бы неприятно ощутимой для шведов, которые по-прежнему мечтали овладеть всем Балтийским морем.

Канцлеру было известно, что посол Мейер нащупывает пути, чтобы установить связь с гетманом Хмельницким. А тут в воздухе все сильнее пахло неприятными осложнениями с Москвою. Так или иначе, Варшава знала – миром покончить дело с русскими нельзя будет.

И выходило так, что Хмельницкого, после двух баталий, столь дорого обошедшихся Речи Посполитой, все-таки не победили. Хмель существовал, хотя и с подбитыми крыльями, но существовал, и уже были явные признаки того, что вскоре он попытается снова расправить крылья.

Кончилась война, однако настоящий мир не был обеспечен для короля, сенаторов, воевод и всей шляхты, которая хотя и осторожно, но уже начала возвращаться в свои украинские маетки.

Но в этих маетках, вместо палацев, покинутых шляхтичами перед войной, стояли обгорелые стены. Поля заросли бурьяном выше роста человеческого, в роскошных парках вило гнезда воронье, а в селах, если найдешь десятка полтора посполитых, таких, от которых корысти, как от старой клячи, – и то хорошо было...

Хмельницкий, несомненно, водил за нос королевских послов. Он был щедр на посулы, по временам, когда его припирали к стене, писал универсалы на послушенство, но по всему видно было: единственная цель его – выиграть время.

Все попытки убрать гетмана, не брезгуя для этого ничем, потерпели неудачу. Впрочем, такая мера уже не годилась. Раньше можно было надеяться, что, избавившись от Хмельницкого, удастся посадить гетманом хотя бы Выговского, к которому весьма благожелательно относились прежний канцлер Юрий Оссолинский и личный духовник короля Лентовский. Если бы это удалось, новый гетман стал бы покорным слугой Речи Посполитой.

Но теперь шла речь не о замене гетмана. Главное было не в этом, ибо канцлер понимал, что гетман, который не станет держать руку черни, будет сброшен ею.

Попытки Варшавы привлечь на свою сторону старшину не дали никаких результатов. Большинство полковников и сотников было тесно связано с Богданом Хмельницким и слепо выполняло его приказы. Все они одобряли тяготение гетмана к Москве. В Варшаве понимали: если не принять немедленно решительные меры, то предупредить отделение Украины от Речи Посполитой станет невозможно.

Первые радости после битвы под Берестечком, после белоцерковских переговоров были развеяны дальнейшими событиями. Король и сенаторы поняли, что, в конечном счете, Хмельницкий лишь понес значительные потери в людях, но не утратил ни своей артиллерии, ни своих основных полков. Он и теперь старательно оберегал свои полки – тот костяк, который в нужное для него время густо обрастет мясом. Бесспорно было, что Хмельницкий готовится к новой битве, причем хитрит теперь гораздо больше, чем когда-нибудь.