периодически в руинах спотыкаясь,
пришла туда, где, восседая в ряд,
делили люди карту. Очертаний
там дома не было. Был только его план.
И представители отделов, точно стран,
держали спор: кому какие комнаты,
как следует соседям друг про друга
не думать, больше чувствовать. И, скромно встав
в углу, смотрела Лора. Стол был круглым,
лица – овальными. Она, пожав плечами,
размыслила: «Болтать не запрещают».
И возгласила так: – Достопочтенные!
Вы делите не мир. Листок бумажный.
От бомб изведали мы хрупкость стен своих.
Заводы пашут так, вздохнуть что страшно.
Я знаю, что откат цивилизации
назад – ума не вставит популяции.
Империю пыталась возродить
пара-нормальных: итальянец с немцем.
Но, раз бог мёртв, чем управленец жив?
Кто главаря помазаньем приветствует?
С наличьем вверх и вниз ограничения,
не станет столб держать дом. Моё мнение
не нужно, – в курсе, в курсе, – никому!
И драть лицо, и посыпаться пеплом –
бессмысленно. Но вижу: каждый муж,
пытавшийся помочь, вредил лишь всем нам.
Корабль держит курс впрямик на риф.
Слаба, как мышь, надежда на отлив.
Друзья мои, подруги! – закатив глаза,
воскликнула, признав свой звёздный час. –
Однажды мудрый человек, давно, сказал,
что, ждёт объединение всех нас.
И, вместо рая на земле искомого,
без рая в сердце, превратит в Содом весь мир.
Я недоверчива, но не совсем слепа.
Тому, где мы, есть имя: безразличие.
Без связи через небо, тешим пах,
цепляясь за иллюзии приличия.
До тошноты доводит пресыщение…
Наш Апокалипсис – во сне круговращение.
А страшен не сам сон, вы понимаете?
Не (в "окнах") сон во сне (с названьем "жизнь").
Ужасно то, что, видя это, я идти
вперёд уж не хочу – а надо! Вниз,
тогда как кажется, что вверх… Уже не кажется.
Всё путаем, как дед. Один Альцгеймер жив. –
Потупившись, замолкла. А они
всё это время, друг на друга глядя,
не видели её. С ножом в груди,
лишь призрак Лора – в измеренье дядей
и тётей, заседающих в кругу.
Вой без свидетелей, без публики – сугуб.
– Ну ладно, – удручённая, сказала
себе, – меня не слышат даже здесь.
Быть может, я и вправду мёртвой стала
и, не заметив, продолжаю интерес
к земному? Пишут ведь в Бардо Тхёдол:
блуждаешь, пока свет ни снизошёл.
Подождала, остановившись. Свет, однако,
чтоб пригласить с ним слиться, не возник.
Из зала вышла Лора. Ей заплакать
хотелось (нет уж). Че́рпав соль из книг,
для возраста багаж несла приличный.
И знала об уделе еретички.
Была готова впасть она в отчаянье,
среди обломков помня о дворце.
«Здесь раньше был дворец», – так рассказали ей.
Но, что в нём было – тайна. Нам, в конце
живущим, остаются только версии.
Любой удел озвученной – за ересь слыть,
пока достаточная масса не поверит
в «О, новый способ говорить про то же!
Чудесный путь открылся свежей дверью!
Ликуйте, кто со старой не был со́жжен!»
Стояла Лора в тёмном коридоре.
Неумную – ума душило горе.
Тут, будто из стены, из двери, ручка
в перчатке кружевной вдруг поманила.
Пошла за ней. Без предложенья лучшего,
идём туда, где тайна. В тайне – сила!
«В сокрытом – истина!» – хотелось мне добавить,
но Истина словес противна славе.
– Мне птичка пела, ищешь ты ответов? –
шепнула девушка, зазвавшая сюда.
Блондинка в платье свадебном. Без цвета
одежды с комнатой. Глазами цвета льда.
Красивая, как пустота, в которой
что хочешь нарисуй: хоть лес, хоть горы.
– Ищу. Ты… знаешь, чем всё оправдать?
Микстура есть от хаоса грядущего?
Рецепт скажи, коль знаешь: я отдать
за оправдание – в себе готова лучшее!
Смотрю на мир, и вижу разложение.
Посмертно – возрожденье… Ой ли, ой ли так?
– Послушай, – улыбнулась нежно девушка, –
легенда есть о рощице вне дома.
Жила там пара первая. Потом ушла.
И тут мы оказались… Много кто там,
рассказывают, были. Почти все врут.
Глазком одним глядят. Дыра в полу –
обзор их весь. Процесс совокупления –
не роща, хоть рождён стремленьем к ней. –
Глубокий вздох поднял рюшь, декольте смутив. –
В один прекрасный день я стала ей.
Да, рощей! Из волос он плёл венки.
Менял погоду – лёгкий взмах руки.
Нас солнце грело. Жали солнцу руки
по-дружески. Он взглядом создавал,
что хочет, зная то ж, что Солнце. Звуки
блестели: связан в танце карнавал
женщины-Жизни и мужчины-Мастера.
Мы были предназначены к рожденью всех
других себя, и знали всё без книг:
как мир устроен, как функционирует
система… да, какую ни возьми,
с глубин морских до джунглей. Этот мир был всем,
что было в нас. Природные, природу мы,
как себя, знали. Так как – неделимые.
Я что-то увлеклась. Да… Рощу ту
до слов не спустишь. Ну а ты – представь!
В какие краски ни одень мечту,
все слабы. Там мечта была нам – явь. –
Всё задрожало: губы, веки, стены. Так,
как будто началось землетрясение.
– Случилось что? – спросила живо Лора,
украдкой глаз кося вокруг, на трещины.
– Случилось то… случился вот: раскол там.
Во мне. И от него. И нас от вечности.
Клубком в груди моей свернулась ложь.
Зеркальным искаженьем. Узнаёшь? –
воскликнула, разбившись, как стекла гладь,
по запчастям. Нос вровень с подбородком,
уши к макушке, глаз с пупа не убрать.
– Остановись! – велела Лора, – род твой,
я знаю, непрозрачен специально,
чтоб друг для друга выглядеть нормально.
Я это знаю всё; об этом я читала.
Век золотой описывать горазды
идеалисты всех времён! Пойми, мне мало
знать, что "разрыв" и "кривь". Их много, разных,
твоих – да, Ева! – в мифах отражений.
Иль Хавва? Эмбла? Лив? Лилит? Ты женщина,
ты – жизнь. Как моя мать… Чьё имя – Вита.
Которую люблю, что б та ни делала.
Я знаю всё, что у тебя болит, но,
влюбившись, не решишь проблему тела!
Оно, с душою заодно, гниёт,
стареет и червям обед даёт,
и, как ни проповедуй ты о рае,
чем объяснишь, что нравится мне ад?
Твою растрату видя, наслаждаюсь!
Раздвинутые ноги, рот зажат:
как в мусорку, грязь сбрасывает очередь!
Чем объяснишь? – Ей та в ответ: – Нет мочи мне.
Ты отражаешь века отношение
к природе, жизни всей, как таковой.
Где полуфабрикатов подношение
из ниоткуда пользует любой.
Как можешь ощутить не на коленях
себя, видя одно лишь потребленье?
Завоеванием стихии каждый эпос
(да и блокбастер), канонично славится.
И неприступной так приятно крепостью
овладевать силком… как и красавицей.
А феминистки, – перевёртыш! – маской взяли (хоть кричи)
копирку с… не лучших из мужчин.
Кипит под маской то, что адом кличешь.
Успешная фригидна, как доска,
а не феминна. – Девушка первичная,
с ней говорила, вновь прекрасна, как
снежинка. – Рощи есть, леса, но ты – ты море,
что подо льдом бурлит, другим на горе.
Модели ролевой, чтоб подражать ей,
нет у тебя. Плевать хотела мать
на то, как ты, тисками ноги сжавши,
из злобы хочешь соки выжимать.
Заметь: к себе твой гнев. За то, что смертна.
За то, что жизнь – плод для тебя запретный.
Не вечная ж таким и не нужна…
Да, скоро, – рассмеялась, – будет вечность
тебе! Иди вперёд, куда сначала шла.
Примеришь моё платье подвенечное! –
раздался взрыв. Упала Лора. «Свет… не… цел».
Сознание вернулось к ней на лестнице.
(заметки на полях) Любовь – это…
Мир эйдосов (того, чем должен быть
вот этот, здешний)
с ним, миром вещи, враждовал. Носитель
обоих, тешилась
я идеалом, зная: здесь
он перевёрнут.
Наоборот, за что ни бейся,
случится. Сторону
держать для наблюдения – мудрей.
Была обоим царствам господин.
В твоей персоне (место встречи их царей)
два мира схлопнулись в один.
Часть IV. Прыжок в себя
– Нет. Ни за что, – сказала Лора тихо,
вставая. Странно то, что не ушиблась.
В таком паденье Люцифер один ей
мог посочувствовать, поняв. Что тот не шибко
умеет. – Я не стану, хоть души,
подстилкой, будь хоть Ра, среди мужчин
ярчайший. Неужели после боя
я, тяжелейшей внутренней войны,
в сторонке от Сансары, став изгоем
в ней, попадусь на чары сатаны?
Битва финальна Будды с Кама-Марой… 2
Ну хорошо. Узнаем цвет пожара. –
И, перепрыгивая через три ступеньки,
на третьем этаже она увидела
на вывеске: «Себя здесь только встретишь».
Колодец, он как раз – прыжок в себя.
И, мелкая приписка снизу: «Прочие
развития – в других колодцах». Точно,
ей выбор дан, – припомнила тут Лора.
По центру зала, освещённого луной
из узких окон, находился круг просторный,
заполненный чистейшею водой.
Круги другие, будто в танце, окружали
его. «Развилки всё, наверно». Выбор дали,
а всё же начала с центральной версии,
как наилучшей, Лейбницу мигнув.
И прыгнула в колодец, вмиг лишив себя
рук, ног, ушей и носа, глаз и губ.
Ей под водой приснился сон другой.
Она проснулась. В комнате – покой.
Инесса спит в обнимочку с подушкой.
Над головой висит блестящий шар,
вокруг идут, похожи на жемчужины,
поменьше, от него – на лесках. В дар
подвеску дочке привезла из отпуска
Вита. А Лоре – дух святой горы, в кусках.
Откинув одеяло, поднялась. Часы
показывали: собирайся в школу.
Но в воскресенье путь туда закрыт.
И призадумалась она насчёт раскола.
– Что значит это: можешь выбирать?
Живи, сдыхай, и – новая игра?
Сказала полоумная невеста,
что встречу я того, кто сердце мне
распотрошит. Но не ходить на место,
где встреча будет, я могу. Во сне
определю сама, его люблю ль.
Постойте-ка… Да правда ли я сплю? –
Щипнула руку. Больно стало. «Странно, –
решила Лора, – сон традиционный,
где наноси штыком, сколь хочешь, раны,
их ощущеньем не сопровождён. Да?»
В момент засомневавшись, как Фома,
казалась озадаченной весьма.
Тем временем Инесса пробудилась.
– Зачем вскочила, будто в комнате пожар?
Ло… Выходной же. Выспись, сделай милость.
Чтоб выспалась, впору под ключ сажать.
– Спи, спи, – шепча, сестрёнку убаюкала.
Оделась тихо и пошла на кухню. Зал
с лепниной в потолке, шикарной люстрою,
сморил их маму на диване кожаном.
Решила та, что спальня далеко весьма,
под утро заходя домой. Её укрыв,
остановилась Лора. Гордые черты
несли порок в чеканке красоты.
Всегда тщеславна, как ни ройся в памяти.
Блондинка с волосами до пупа.