периодически в руинах спотыкаясь,

пришла туда, где, восседая в ряд,

делили люди карту. Очертаний

там дома не было. Был только его план.

И представители отделов, точно стран,

держали спор: кому какие комнаты,

как следует соседям друг про друга

не думать, больше чувствовать. И, скромно встав

в углу, смотрела Лора. Стол был круглым,

лица – овальными. Она, пожав плечами,

размыслила: «Болтать не запрещают».

И возгласила так: – Достопочтенные!

Вы делите не мир. Листок бумажный.

От бомб изведали мы хрупкость стен своих.

Заводы пашут так, вздохнуть что страшно.

Я знаю, что откат цивилизации

назад – ума не вставит популяции.

Империю пыталась возродить

пара-нормальных: итальянец с немцем.

Но, раз бог мёртв, чем управленец жив?

Кто главаря помазаньем приветствует?

С наличьем вверх и вниз ограничения,

не станет столб держать дом. Моё мнение

не нужно, – в курсе, в курсе, – никому!

И драть лицо, и посыпаться пеплом –

бессмысленно. Но вижу: каждый муж,

пытавшийся помочь, вредил лишь всем нам.

Корабль держит курс впрямик на риф.

Слаба, как мышь, надежда на отлив.

Друзья мои, подруги! – закатив глаза,

воскликнула, признав свой звёздный час. –

Однажды мудрый человек, давно, сказал,

что, ждёт объединение всех нас.

И, вместо рая на земле искомого,

без рая в сердце, превратит в Содом весь мир.

Я недоверчива, но не совсем слепа.

Тому, где мы, есть имя: безразличие.

Без связи через небо, тешим пах,

цепляясь за иллюзии приличия.

До тошноты доводит пресыщение…

Наш Апокалипсис – во сне круговращение.

А страшен не сам сон, вы понимаете?

Не (в "окнах") сон во сне (с названьем "жизнь").

Ужасно то, что, видя это, я идти

вперёд уж не хочу – а надо! Вниз,

тогда как кажется, что вверх… Уже не кажется.

Всё путаем, как дед. Один Альцгеймер жив. –

Потупившись, замолкла. А они

всё это время, друг на друга глядя,

не видели её. С ножом в груди,

лишь призрак Лора – в измеренье дядей

и тётей, заседающих в кругу.

Вой без свидетелей, без публики – сугуб.

– Ну ладно, – удручённая, сказала

себе, – меня не слышат даже здесь.

Быть может, я и вправду мёртвой стала

и, не заметив, продолжаю интерес

к земному? Пишут ведь в Бардо Тхёдол:

блуждаешь, пока свет ни снизошёл.

Подождала, остановившись. Свет, однако,

чтоб пригласить с ним слиться, не возник.

Из зала вышла Лора. Ей заплакать

хотелось (нет уж). Че́рпав соль из книг,

для возраста багаж несла приличный.

И знала об уделе еретички.

Была готова впасть она в отчаянье,

среди обломков помня о дворце.

«Здесь раньше был дворец», – так рассказали ей.

Но, что в нём было – тайна. Нам, в конце

живущим, остаются только версии.

Любой удел озвученной – за ересь слыть,

пока достаточная масса не поверит

в «О, новый способ говорить про то же!

Чудесный путь открылся свежей дверью!

Ликуйте, кто со старой не был со́жжен!»

Стояла Лора в тёмном коридоре.

Неумную – ума душило горе.

Тут, будто из стены, из двери, ручка

в перчатке кружевной вдруг поманила.

Пошла за ней. Без предложенья лучшего,

идём туда, где тайна. В тайне – сила!

«В сокрытом – истина!» – хотелось мне добавить,

но Истина словес противна славе.

– Мне птичка пела, ищешь ты ответов? –

шепнула девушка, зазвавшая сюда.

Блондинка в платье свадебном. Без цвета

одежды с комнатой. Глазами цвета льда.

Красивая, как пустота, в которой

что хочешь нарисуй: хоть лес, хоть горы.

– Ищу. Ты… знаешь, чем всё оправдать?

Микстура есть от хаоса грядущего?

Рецепт скажи, коль знаешь: я отдать

за оправдание – в себе готова лучшее!

Смотрю на мир, и вижу разложение.

Посмертно – возрожденье… Ой ли, ой ли так?

– Послушай, – улыбнулась нежно девушка, –

легенда есть о рощице вне дома.

Жила там пара первая. Потом ушла.

И тут мы оказались… Много кто там,

рассказывают, были. Почти все врут.

Глазком одним глядят. Дыра в полу –

обзор их весь. Процесс совокупления –

не роща, хоть рождён стремленьем к ней. –

Глубокий вздох поднял рюшь, декольте смутив. –

В один прекрасный день я стала ей.

Да, рощей! Из волос он плёл венки.

Менял погоду – лёгкий взмах руки.

Нас солнце грело. Жали солнцу руки

по-дружески. Он взглядом создавал,

что хочет, зная то ж, что Солнце. Звуки

блестели: связан в танце карнавал

женщины-Жизни и мужчины-Мастера.

Мы были предназначены к рожденью всех

других себя, и знали всё без книг:

как мир устроен, как функционирует

система… да, какую ни возьми,

с глубин морских до джунглей. Этот мир был всем,

что было в нас. Природные, природу мы,

как себя, знали. Так как – неделимые.

Я что-то увлеклась. Да… Рощу ту

до слов не спустишь. Ну а ты – представь!

В какие краски ни одень мечту,

все слабы. Там мечта была нам – явь. –

Всё задрожало: губы, веки, стены. Так,

как будто началось землетрясение.

– Случилось что? – спросила живо Лора,

украдкой глаз кося вокруг, на трещины.

– Случилось то… случился вот: раскол там.

Во мне. И от него. И нас от вечности.

Клубком в груди моей свернулась ложь.

Зеркальным искаженьем. Узнаёшь? –

воскликнула, разбившись, как стекла гладь,

по запчастям. Нос вровень с подбородком,

уши к макушке, глаз с пупа не убрать.

– Остановись! – велела Лора, – род твой,

я знаю, непрозрачен специально,

чтоб друг для друга выглядеть нормально.

Я это знаю всё; об этом я читала.

Век золотой описывать горазды

идеалисты всех времён! Пойми, мне мало

знать, что "разрыв" и "кривь". Их много, разных,

твоих – да, Ева! – в мифах отражений.

Иль Хавва? Эмбла? Лив? Лилит? Ты женщина,

ты – жизнь. Как моя мать… Чьё имя – Вита.

Которую люблю, что б та ни делала.

Я знаю всё, что у тебя болит, но,

влюбившись, не решишь проблему тела!

Оно, с душою заодно, гниёт,

стареет и червям обед даёт,

и, как ни проповедуй ты о рае,

чем объяснишь, что нравится мне ад?

Твою растрату видя, наслаждаюсь!

Раздвинутые ноги, рот зажат:

как в мусорку, грязь сбрасывает очередь!

Чем объяснишь? – Ей та в ответ: – Нет мочи мне.

Ты отражаешь века отношение

к природе, жизни всей, как таковой.

Где полуфабрикатов подношение

из ниоткуда пользует любой.

Как можешь ощутить не на коленях

себя, видя одно лишь потребленье?

Завоеванием стихии каждый эпос

(да и блокбастер), канонично славится.

И неприступной так приятно крепостью

овладевать силком… как и красавицей.

А феминистки, – перевёртыш! – маской взяли (хоть кричи)

копирку с… не лучших из мужчин.

Кипит под маской то, что адом кличешь.

Успешная фригидна, как доска,

а не феминна. – Девушка первичная,

с ней говорила, вновь прекрасна, как

снежинка. – Рощи есть, леса, но ты – ты море,

что подо льдом бурлит, другим на горе.

Модели ролевой, чтоб подражать ей,

нет у тебя. Плевать хотела мать

на то, как ты, тисками ноги сжавши,

из злобы хочешь соки выжимать.

Заметь: к себе твой гнев. За то, что смертна.

За то, что жизнь – плод для тебя запретный.

Не вечная ж таким и не нужна…

Да, скоро, – рассмеялась, – будет вечность

тебе! Иди вперёд, куда сначала шла.

Примеришь моё платье подвенечное! –

раздался взрыв. Упала Лора. «Свет… не… цел».

Сознание вернулось к ней на лестнице.

(заметки на полях) Любовь – это…

Мир эйдосов (того, чем должен быть

вот этот, здешний)

с ним, миром вещи, враждовал. Носитель

обоих, тешилась

я идеалом, зная: здесь

он перевёрнут.

Наоборот, за что ни бейся,

случится. Сторону

держать для наблюдения – мудрей.

Была обоим царствам господин.

В твоей персоне (место встречи их царей)

два мира схлопнулись в один.

Часть IV. Прыжок в себя

– Нет. Ни за что, – сказала Лора тихо,

вставая. Странно то, что не ушиблась.

В таком паденье Люцифер один ей

мог посочувствовать, поняв. Что тот не шибко

умеет. – Я не стану, хоть души,

подстилкой, будь хоть Ра, среди мужчин

ярчайший. Неужели после боя

я, тяжелейшей внутренней войны,

в сторонке от Сансары, став изгоем

в ней, попадусь на чары сатаны?

Битва финальна Будды с Кама-Марой… 2

Ну хорошо. Узнаем цвет пожара. –

И, перепрыгивая через три ступеньки,

на третьем этаже она увидела

на вывеске: «Себя здесь только встретишь».

Колодец, он как раз – прыжок в себя.

И, мелкая приписка снизу: «Прочие

развития – в других колодцах». Точно,

ей выбор дан, – припомнила тут Лора.

По центру зала, освещённого луной

из узких окон, находился круг просторный,

заполненный чистейшею водой.

Круги другие, будто в танце, окружали

его. «Развилки всё, наверно». Выбор дали,

а всё же начала с центральной версии,

как наилучшей, Лейбницу мигнув.

И прыгнула в колодец, вмиг лишив себя

рук, ног, ушей и носа, глаз и губ.

Ей под водой приснился сон другой.

Она проснулась. В комнате – покой.

Инесса спит в обнимочку с подушкой.

Над головой висит блестящий шар,

вокруг идут, похожи на жемчужины,

поменьше, от него – на лесках. В дар

подвеску дочке привезла из отпуска

Вита. А Лоре – дух святой горы, в кусках.

Откинув одеяло, поднялась. Часы

показывали: собирайся в школу.

Но в воскресенье путь туда закрыт.

И призадумалась она насчёт раскола.

– Что значит это: можешь выбирать?

Живи, сдыхай, и – новая игра?

Сказала полоумная невеста,

что встречу я того, кто сердце мне

распотрошит. Но не ходить на место,

где встреча будет, я могу. Во сне

определю сама, его люблю ль.

Постойте-ка… Да правда ли я сплю? –

Щипнула руку. Больно стало. «Странно, –

решила Лора, – сон традиционный,

где наноси штыком, сколь хочешь, раны,

их ощущеньем не сопровождён. Да?»

В момент засомневавшись, как Фома,

казалась озадаченной весьма.

Тем временем Инесса пробудилась.

– Зачем вскочила, будто в комнате пожар?

Ло… Выходной же. Выспись, сделай милость.

Чтоб выспалась, впору под ключ сажать.

– Спи, спи, – шепча, сестрёнку убаюкала.

Оделась тихо и пошла на кухню. Зал

с лепниной в потолке, шикарной люстрою,

сморил их маму на диване кожаном.

Решила та, что спальня далеко весьма,

под утро заходя домой. Её укрыв,

остановилась Лора. Гордые черты

несли порок в чеканке красоты.

Всегда тщеславна, как ни ройся в памяти.

Блондинка с волосами до пупа.