- Какие у тебя планы на сегодня? - Вера прикрыла духовку.

- Никаких. До завтра - вольная птица.

- До завтра, - с грустью повторила Вера. - Здесь очень жарко, иди, Юрочка. Еще минутки две-три, и я приду к тебе решать, как нам провести последний день. - Она раскраснелась у горячей плиты и была, как никогда, привлекательна.

Константин Петрович вышел куда-то из дома. Сурову стало невыносимо тоскливо от сознания, что буквально через несколько часов он отправится отсюда в глушь, на заставу, и этот месяц на юге со всем, что в нем было хорошего, останется лишь воспоминанием.

- Вот и я. - Вера вбежала, по-девчоночьи одетая в короткую модную юбку и легкую белую блузку, села рядом с ним на диван. - Грустим?

- Есть немного, - признался он, обнимая ее и привлекая к себе. - Курорт не в пользу пошел, разлагаться начинаю, потихонечку, понемногу. Еще месяц, и считай - погиб капитан Суров Юрий Васильевич в расцвете сил.

С кокетливой подозрительностью Вера прижмурилась.

- Слушайте, капитан Суров Юрий Васильевич, что с вами происходит?

- В смысле?

- Уж не завели ли вы легкий романчик в городе?.. Грусть и вы, мой суровый капитан, несовместимые вещи.

Суров погладил ее загорелую руку:

- Ты допускаешь, что после тебя мне может понадобиться другая? Плохо ты себя ценишь, Веруня.

- Кто вас, мужчин, разберет! А ты у меня еще и красивый к тому же. Помнишь Инку? До сих пор прохода не дает - пригласи в гости, и никаких.

- Позвала б. Что случится?

- Чтоб я собственного мужа сводила с какой-то брандахлысткой! За кого ты меня принимаешь, Суров?

Так, пустословя, сидели близко, избегая коснуться главного, того, что обоих отпугивало, откладывали на "потом", на последние минуты. Суров сделал попытку:

- Ты даже не спросишь, когда мой поезд.

- Завтра. Ты же сказал. Я наводила справки, и мне ответили, что в 12.30 отправление.

Суров поднялся с диванчика, стал перед женой, положил ей руки на плечи:

- Пора возвращаться... Всем!

Она быстро встала, мягко сняла с плеч его руки, своей ладошкой прикрыла ему рот:

- Помолчи, Юра.

- Месяц молчим. Скоро месяц, - поправился он.

- Прошу тебя.

- Изволь.

- Фи, не люблю зто словцо. У папы позаимствовал.

Он промолчал, принялся ходить взад-вперед. Вера вышла на кухню, гремела кухонной посудой. От нечего делать Суров принялся рассматривать уже знакомые этюды на стене. Появилось несколько новых. Особое внимание вызывал один море, пляж, узкая полоса галечника с нависающим выступом - то самое место, где старик пил вино и которое потом они оккупировали до конца его отпуска. Этот кусочек пляжа был схвачен Верой с удивительной точностью, казалось, виден летящий воздух и слышно, как плещется море в камнях.

В таланте Вере не отказать - отличная рисовальщица, особенно ей удаются пейзажи, и всегда от них веет едва уловимой грустью. Так, стоя спиною к двери, размышлял Суров, раздираемый противоречивыми чувствами.

Пришли Константин Петрович с Мишкой. Сын был по-взрослому сумрачен. Положил ранец с книгами, снял с себя курточку и лишь потом подошел.

- Уезжаешь? - спросил.

- Да, Мишенька, завтра. Отозвали. Я бы, конечно, еще побыл с тобой, но... служба, сынок. Потом потолкуем. Иди мой руки, будем обедать.

- Пап...

Суров вздрогнул от тихого оклика, от недетски придушенного голоса:

- Что, Миш?

- Возьми меня туда. Честное-честное, буду в школу ходить пешком, увидишь, я не надоем... Возьми, пап, а?

Мишка смотрел на него такими глазами, что у Сурова похолодело сердце. Взяв себя в руки, сказал:

- Разве тебе дедушка не говорил, что меня отзывают из отпуска? Раньше срока, ну, как тебе объяснить, чтобы ты понял?.. У меня еще неделя отдыха, а вот вызвали.

- Ну и что?

- А то, сын, что, может быть, переведут меня куда-нибудь на новый участок границы. И вдруг там ни школы близко, ни квартиры не будет. Понял?

Мишкино лицо потускнело:

- Все с папами...

Обедали с большим опозданием - в шесть. Мишка пошел гулять и долго не возвращался. Пришел со двора таким же сумрачным, каким вернулся из школы. Константин Петрович раздобыл бутылку марочного вина, разлил всем в фужеры, не обделил и внука, но Мишка пить не стал, даже не улыбнулся.

- Не надо, деда, - сказал тихо.

Сурову было мучительно больно. Вера держалась лучше всех, пробовала шутить, ласкала сына. Мишка уклонялся от ее ласк, наскоро поел и ушел в свою комнату. Вскоре к нему ушел и Константин Петрович. Обед был скомкан.

Ранняя темнота подступила к окнам. Вера зажгла свет, повертелась перед зеркалом, вышла и снова вернулась с подкрашенными губами и припудренным носом. Сурова не покидало тягостное состояние, перед глазами стоял Мишка, сумрачный, с тоскливым недетским взглядом. Хотелось пойти к нему. Но что сказать? Где найти слова, чтобы утешить мальчишку?

- Ну ты хоть можешь не киснуть? Что с тобой, Юра? - Вера взяла его за локоть. - Атмосферочка, скажу я тебе, великолепнейшая, как на похоронах.

- Что ты предлагаешь?

- Вылазку в кафе. Потанцуем, на публику поглазеем. Ты будешь джентльменом и угостишь вкусненьким. Поехали, Суров.

Предложение было не из худших, во всяком случае, куда интереснее, нежели сидеть дома, прислушиваться к себе самому, втихомолку беситься от неопределенности.

- У меня десятка осталась, - признался, краснея и думая, что сейчас Вера спросит, где его деньги, а он не сможет сказать, что большую часть их отдал на строительные материалы для Холода.

- Пустяки! Трешки хватит. - Вера беспечно рассмеялась. - Легли на курс.

Где она подхватила это выражение, он не знал, хотя из ее уст слышал впервые. На Вере был белый гольф и черная юбка. Волосы у нее отросли, лежали на плечах, черные, слегка курчавившиеся, тускло отливая неровным блеском.

В кафе, куда они приехали спустя полчаса, играл джаз, было много свободных столиков, горели, переливаясь, неоновые огни.

Суров давно не танцевал, ощущал скованность, было неприятно, что на Веру мужчины пялят глаза - она в самом деле привлекательна, Суров это видел, но не чувствовал той приятной приподнятости, как раньше, когда она, нарядная, приезжала к нему на пляж или встречала дома. Раздражали постоянно меняющие цвет неоновые огни. Танцуя, он без конца ловил на себе завистливые взгляды. Что до Веры, то она была в своей стихии. По ее виду трудно было предположить, что в ней сейчас происходит борение чувств.

Лишь много позднее, в вагоне, Суров понял, что вылазка в кафе была маленькой Вериной хитростью, тактическим ходом: "Сравни, дескать, город и твою глушь".

Домой возвращались поздно, где-то в первом часу ночи, но, как и днем, на улицах было полно гуляющих, горели огни реклам, слышался смех. Вера шла, возбужденная танцами, тяжело опираясь на локоть Сурова. Глаза ее блестели, в них вспыхивали, отражаясь, неоновые огни световых реклам. Небо заволокло тучами. Трамваи шли редко, и Суров спешил, чтобы успеть до дождя.

Дождь хлынул, когда они уже были в квартире.

- Вот и кончился наш прощальный вечер, - сказала Вера, стаскивая через голову гольф. - Все, Суров. - В ее голосе зазвенели долго сдерживаемые слезы. Сняла гольф, не освободив из рукавов руки, села, будто связанная, на диванчик в горестной позе. - Скажи что-нибудь.

Он высвободил ее руки, сложил гольф.

- Все, как прежде, Верочка. Я не могу здесь, ты не можешь там. Где же выход?

- Если бы ты хотел...

- Только без слез. И тише, пожалуйста. Спят ведь.

Глотая слезы, принялась раздеваться. Обычно она стыдливо поворачивалась к нему спиной, и он видел ее загоревшие до бронзового оттенка плечи с белыми полосами от лифчика. Сейчас Вера стояла к нему лицом, всхлипывала. Вышла в спальню, и оттуда послышались ее рыдания.

Суров порывался войти. Но сдержался: сто раз об одном и том же! Надоело. Да и бесполезно. Никаких веских доводов, абсолютно никаких причин отказываться от возвращения на заставу у Веры не было. В этой уверенности ее никто и ничто поколебать не могло. Он прислушивался к шуму дождя, сидя на подоконнике.