— Их не так уж и много. И я уверен, что раз ты их написала, то должна их знать.

О боже! Надеюсь, я смогу их вспомнить. Если спрошу что-то, что не было заранее одобрено, я уйду отсюда, не успев сказать «бу». И все испорчу!

— Телефон, пожалуйста, — отрывисто повторил Херст, когда очередная волна паники обрушилась на меня. Содрогаясь от вздоха, я подняла рюкзак и начала рыться в нем в поисках мобильника. Пальцами быстро нащупала его. В последней попытке оставить гаджет себе, я сказала сидящему передо мной грозному мужчине, что планировала записать наше интервью на телефон и сделать несколько фотографий.

Роман свел брови вместе.

— Еще одна причина сдать его. Не хочу, чтобы кто-то увидел, как я выгляжу, или услышал мой голос. А теперь, мисс Олбрайт, может, хватит терять время?

Я неохотно достала телефон из рюкзака, отчаянно пытаясь вспомнить вопросы, которые прислала мне Харпер. С какой стати я согласилась на это? Нервная смесь угрызений совести и опасений бурлила в моем нутре. Проклятая Харпер! Черт бы тебя побрал!

— Пожалуйста, выключи его, — приказал он. — Или я сделаю это за тебя.

А он властный. Я сделала, как он просил. И, не дожидаясь, пока изображение заставки с бабочкой потускнело, положила телефон на стол.

— Начинай. — Еще одна резкая команда.

Мое сердце пропустило удар. Я теребила свой счастливый кулон в виде бабочки, оттягивая время, прокручивая вопросы в голове. К счастью для меня, художник во мне — внимательный наблюдатель, и я могла запомнить почти все, что видела.

Все еще на взводе, я прерывисто вздохнула. И уже собралась задать первый вопрос, как Роман остановил меня.

— Мисс Олбрайт, я полагаю, ты будешь записывать мои ответы дословно. Ты захватила с собой блокнот и ручку, как это сделал бы любой хороший журналист? — Слова «любой хороший журналист» были пронизаны сарказмом. Неужели он подозревал мой фарс?

— Конечно, — согласилась я с напускной уверенностью, вынимая из рюкзака блокнот и ручку Pentel. Всегда носила их с собой, ведь никогда не знаешь, когда придет вдохновение. Поэтому легко нашла их. Держа ручку, положила блокнот на колени. Он смотрел на нее, и густая чернильная бровь над его здоровым глазом вздернулась вверх, как вороново крыло.

— Хм. Блокнот для набросков? Довольно странный выбор для журналиста.

Я издала нервный смешок, откручивая колпачок ручки.

— Мне нравится рисовать. Мне это подходит. — Я быстро перелистала несколько страниц, заполненных цветными карандашными набросками различных видов бабочек, пока не дошла до чистой страницы. Я чувствовала его взгляд на себе.

— Очень хорошо. — Он закинул ногу на ногу, удобнее усаживаясь на диване в ожидании моего первого вопроса. Мое тело напряглось, я сглотнула, преодолевая спазм в горле.

— Что вдохновило вас стать дизайнером одежды?

— Моя мать. Она была швеей, которая когда-то работала в Доме Диора в Париже. Она научила меня шить в раннем возрасте. И еще научила меня распознавать красоту тонких тканей и важность пришитых вручную петель, на которые может уйти целый час, а также искусству скрытых швов. Я научился вырезать и сшивать узоры. В ее ателье приходило много богатых женщин, и я воочию убедился в очаровании изысканной одежды, особенно от кутюр. Когда артрит окончательно подкосил мою мать, и она больше не могла работать, я взял на себя ее обязанности. Не ограничиваясь тем, что делала она, я начал создавать платья на заказ для ее требовательных клиенток, которые обожали их и возвращались за новыми.

Ручная работа. Я быстро записывала то, что он мне рассказывал, желая спросить его, жива ли еще его мать. Зная, что этот вопрос не входил в список, я воздержалась, но он будто прочитал мои мысли.

— Кстати, моей мамы больше нет с нами. Она умерла от болезни сердца в пятьдесят два года и, к сожалению, так и не увидела моего успеха. Мне было всего восемнадцать.

— Мне жаль это слышать, — искренне сочувствую я, благодарная за то, что оба моих родителя были живы и здоровы. Я подсчитала в уме. Пока добиралась сюда на метро, я прочитала, что ему тридцать восемь, так что это произошло двадцать лет назад. Его хрипловатый голос прервал мои расчеты.

— Давай двигаться дальше.

Контролирующий. Нетерпеливый.

— Что вас вдохновляет?

— Печаль.

Мои глаза расширились, сталкиваясь с его взглядом.

— Печаль?

— В печали есть своя особенная красота. Это чистая эмоция. Можно подделать счастье, но нельзя подделать печаль.

Глубокомысленно. В его словах была своя правда. Я узнала это на собственном опыте, вспоминая своего любимого питомца Бадди. Как сильно я плакала, когда отпускала его.

— Следующий, — подгонял он, не давая мне возможности остановиться на воспоминаниях или обдумать его слова.

Уклончивый.

— Почему вы занимаетесь только модой?

— От кутюр, — поправил он. — Мои платья единственные в своем роде и полностью изготовлены вручную — от раскройки до пошива.

— О. — Наверное, я выглядела полной идиоткой. Не обращая внимания на мое невежество, Херст ответил на мой вопрос.

— Есть четыре типа женщин. Те, которые одеваются, чтобы на них смотрели мужчины. Те, кто одевается, чтобы на них смотрели другие женщины. И те, кто одевается, чтобы на них смотрел весь мир. Я создаю одежду для последних.

— Какой же четвертый тип? — Я бравировала, думая, что он должен был дать мне исчерпывающий ответ.

Его оценивающий взгляд не отрывался от меня, снова путешествуя по моему телу. Ухмылка рассекла его пухлые губы.

— Те, кто одевается для себя, и им глубоко наплевать на то, что о них думают другие.

Проницательный. Что ж, мне было доподлинно известно, к какой категории относилась я. Всю свою жизнь я одевалась под ритм собственного сердца, не волнуясь о том, что мой стиль бохо кого-то мог оскорбить. Я определенно была не в его вкусе. Это точно. Продолжила задавать вопросы.

— Почему вы ограничиваете себя черным цветом?

— Для меня все либо черное, либо белое. Я предпочитаю черное. Черный цвет позволяет моим клиентам сосредоточиться на прекрасной форме моих платьев. Отсутствие цвета позволяет им — и мне, и сотрудникам — замечать каждую деталь. Черный выделяется в мире, наполненном светом.

Я понимала, о чем он говорил, и мысленно обратилась к потрясающим платьям, выставленным внизу, и как лаконичные белые стены выгодно подчеркивали их великолепие.

— Каждая женщина должна иметь хотя бы одно красивое черное платье, — добавил он. — Никогда не знаешь, когда кто-то умрет, и придется надеть траур.

Его нездоровое замечание взволновало меня. Я внутренне содрогнулась. Что, если бы мои мама или папа внезапно умерли? Что бы я надела на их похороны? У меня не было ни одного черного платья. На самом деле, у меня нет ни одной черной вещи, ну, кроме моих ручек для эскизов и тюбика черной краски.

— Ты в порядке? — спросил Роман, его напряженный взгляд пронзал меня насквозь, как огненная стрела. Мне следовало помнить, что он — такой же художник, как и я. Поэтому он видел одним глазом больше, чем большинство людей — двумя.

— Да, спасибо. — Взяв себя в руки, я быстро перешла к следующему вопросу. Осталась всего пара.

— Почему вы выбрали анонимность? — Я узнала от Харпер, когда она впервые рассказала мне об интервью, что известный дизайнер полон решимости оставаться в тени. Он ни разу не посетил ни одной пресс-конференции, не согласился сфотографироваться, не прошел по красной ковровой дорожке и не сделал привычного поклона в конце показа мод. Хотя у Дома Херста был сайт, а модные блоггеры, онлайн-журналы и фотографы регулярно публиковали фотографии его коллекций, но его основатель лично не был зарегистрирован в социальных сетях. Ни в Instagram, ни в Facebook, ни в Twitter. В лучшем случае, можно было найти упоминание в одну строчку: Роман Херст — создатель единственных в своем роде платьев от кутюр, которые носят лучшие женщины мира. Это интервью, как сказала мне Харпер, — первое в его жизни. Эксклюзивное. Он ответил на мой вопрос.

— Все просто. Я не хочу, чтобы общественность обращала внимание на меня, лишь только на мою работу.

Краткость его ответа заставила меня думать, что здесь было нечто большее, чем казалось на первый взгляд. Без каламбура. Этот великолепный, загадочный мужчина — сложен. Человек-загадка. Он что-то скрывал за этой повязкой, и желание спросить его о том, что случилось, так и жгло мне язык. Мой мудрый отец всегда говорил: «Глаза — это окно в душу», и я всегда ему верила. В то, что есть, и в то, что было.

— Итак, это все, — проговорил он.

— Вообще-то, есть еще один вопрос.

Он вскинул бровь.

— Правда?

Я зажмурилась. И дело было не в его повязке на глазу. Сделав глубокий вдох, я прочистила горло.

— Большинство мужчин, которые разрабатывают одежду для женщин, геи... Значит... Эм... э... — Я не могла вымолвить вопрос.

— Ты пытаешься спросить меня, не гей ли я? — На этот раз обе густые брови поднялись ко лбу, заставляя его сморщиться. Его холодный глаз вспыхнул. — Я не помню, чтобы этот вопрос был в списке. — Тон его голоса был резкий, граничащий с угрозой.

Я прикусила свою нижнюю губу. Каждый мускул в моем теле напрягся. Чертова Харпер! Держу пари, она специально подкинула его. Это так похоже на нее — сделать что-то настолько возмутительное. Мне следовало бы извиниться, но мой голосовой аппарат отключился. Я не могла вымолвить ни слова. Я все испортила. В любую секунду он вышвырнет меня отсюда.

Но вместо этого, на мой следующий придушенный вдох, его губы искривила самодовольная улыбка. Как будто он издевался надо мной.

— Знаешь что, мисс Олбрайт? Я позволю тебе самой ответить на этот вопрос. Думаю, мы закончили.

Можно было бы подумать, что я вздохнула с облегчением, но когда он раздвинул ноги, то привлек мое внимание к своей промежности. Мои глаза шокировано распахнулись. Святые угодники! Между его бедрами образовался шатер, которого раньше там не было. Огромный! Сглотнув от шока, я перевела взгляд на его лицо, пока он не заметил, куда переместились мои глаза. Нет, Роман Херст не гей. ТОЧНО. НЕ. ГЕЙ.