Глава семьдесят первая

— Сядь, — приказала я.

— Куда?

— На пол. И не шевелись. Сначала я поговорю с ней наедине.

Я повернулась к солдатам за спиной.

— Если хоть пальцем на ноге пошевелит, отсеките.

Они с улыбкой кивнули.

Я прошла через покои родителей и отворила дверь в спальню.

Мать, вся растрепанная, свернулась клубом в изножье кровати — что ни есть, тряпичная кукла, из которой выпустили вату. Посередине без движения лежал бледный отец. Мать стиснула покрывало, в котором он утопал, словно хоть как-то старалась удержать его на этом свете. Никто к нему не подберется, пока она рядом, даже смерть. Та уже забрала ее старшего сына и теперь присматривалась к двум другим; муж отравлен… Откуда мать только взяла силы, чтобы вчера меня поддержать? Колодец, откуда она из черпала собственный колодец наверняка уже иссяк. Порой бывает так, что черпать уже нечего. А порой зачерпываешь столько, что остаток не имеет значения.

Услышав мои шаги, мать села: длинные темные волосы рассыпались по плечам, лицо изможденное, глаза красные от слёз и усталости.

— Последнюю страницу из книги вырвала ты, — начала я. — Я думала, это сделал тот, кто меня ненавидит, но ошиблась. Это сделал тот, кто меня очень любит.

— Я хотела тебя уберечь, — ответила она. — И делала для этого все, что могла.

Подступив, я села рядом. Она крепко прижала меня к груди и содрогнулась от тихого всхлипа. Свои слезы я давно выплакала, и все же обняла ее в ответ — мне столько месяцев этого не хватало.

Мать все шептала и шептала «Джезелия. Моя джезелия».

Наконец я отстранилась.

— Ты не желала, чтобы я овладела даром. — В груди кольнула обида. — Любой ценой хотела от него оградить.

Она кивнула.

— Почему? Откройся, хочу понять.

И мать открылась.

Начала разбито, еле-еле, но с каждым словом обретала силу, будто воображала этот разговор уже сотню раз. Может, и правда так. Она рассказала о молодой матери и дочке — и я впервые взглянула на эту историю под другим углом.

Она скрепила рассказ стежками, о которых я и не подозревала, окрасила его ткань в незнакомые оттенки, набила потайные карманы тревогами. Мать говорила о страхе — как её, так и моем, — нити которого затягивались с каждым днем все туже.

Мать приехала в Морриган в восемнадцать. Все здесь оказалось чуждым: наряды, еда, люди… и будущий муж. Она даже встречать его взгляд боялась. В первую встречу он, приказав оставить их наедине, поднял за подбородок ее лицо и признался, что в жизни не видел глаз прекраснее. Затем с улыбкой пообещал, что все будет хорошо, а свадьба — потом, ведь сначала надо узнать друг друга. И сдержал слово. Откладывал церемонию, сколько мог, а сам ухаживал за невестой.

Продолжалось это от силы несколько месяцев, но в итоге он покорил мать, а она — его. Любовью это не назвать, но оба друг другом увлеклись. Ко дню свадьбы она уже не потупляла глаза, а счастливо встречала взгляд любого — даже суровых министров.

В Морриган уже много веков Первая дочь — титул скорее церемониальный, и все же мать настояла, чтобы на заседаниях с ее мнением считались. Отец был только за. Все знали: её дар уберегает глупых и опасных поступков. Поначалу король в самом деле ее слушал, просил совета, но такое его внимание к новобрачной возмущало министров. В итоге мать медленно и вежливо отодвинули в сторону — очень в духе дипломатов.

А затем появились дети. Сначала Вальтер — двор в нем души не чаял, — следом и Брин с Реганом, еще большая отрада. К удивлению матери, принцам ничего не запрещали. Она происходила из семьи девочек, которых с детства держали в узде, а здесь мальчиков подталкивали самих искать их сильные стороны. И этому благоволил весь двор!

Вскоре она забеременела снова. Наследных принцев уже хватало, так что все теперь надеялись на девочку, преемницу титула Первой дочери. А мать и не сомневалась, что родит дочку, и от одной мысли была на седьмом небе… пока на задворках сознания не зарычал голодным рыком зверь. С каждым днем его шаги нарастали, и у матери на сердце тяжелело. Казалось, этот зверь идет за мной — учуял во мне дар и счел угрозой. В её видениях он крал меня из семьи и утаскивал прочь в неописуемые земли. Мать бросается мне на помощь, но за стремительным чудищем ей не успеть.

— Я поклялась, что обязательно тебя уберегу. Каждый день говорила с тобой, пока носила под сердцем. А когда родила, меня захлестнул небывалый страх. И вдруг — шепот, четкий и нежный, будто мой собственный. «Велика надежда на ту, что Джезелией зовется». Вот и ответ. Я взглянула на твое милое личико и поняла — Джезелия, а королевство пусть хоть всю жизнь другие имена подбирает. Я верила, что имя послано свыше, и теперь тебе ничего не грозит. Отец считал, это против правил, но мне уже было все равно.

Помолчав, она продолжила:

— Я долго верила, что не ошиблась. Ты ведь с первого дня росла такой крепенькой. Плачем пол Сивики могла разбудить. Жизнь из тебя так и била. Кричала ты с каждым днем все громче, играла с задором, ела больше. И цвела. Я не ограничивала тебя, как и братьев, и ты росла с ними. Когда королевский книжник стал твоим учителем, пытался взрастить в тебе дар, но я запретила. Он все возражал, и тогда я рассказала о свои давних опасениях, — что дар навлечет на тебя беду, — и велела развивать другие твои сильные стороны. Он с неохотой согласился. А когда тебе было двенадцать…

— Все изменилось, — закончила я.

— Я боялась. Пришлось попросить книжника…

— Да его и нужно было бояться! Он послал за мной убийцу! Хотел избавиться от меня… от нас всех! Тайно отправлял в Венду книжников! Как бы ты ему не верила раньше, он давно отвернулся и от тебя, и от меня.

— Нет, Лия, — помотала она головой. — Королевский книжник никогда тебя не предаст, я точно знаю. Он из двенадцати жрецов, которые в аббатстве воздели тебя к небу и поклялись оберегать.

— Люди меняются, матушка…

— Он не изменился. Не нарушил слова. Понимаю, ты ему не веришь. Но когда тебе было двенадцать, я узнала кое-что, и после этого мне пришлось с ним сблизиться.

— Что ты узнала?

Он позвал мать к себе в кабинет, сказал, хочет кое-что показать. У мертвого венданского воина нашли при себе древнюю книгу. Как и всякую древность, ее отправили прямиком в королевский архив и поручили перевод королевскому книжнику. Он был поражен. Рассказал канцлеру — тот тоже удивился, затем прочел писание еще и еще, но в итоге счел варварской чепухой и швырнул в камин. А прежде ведь он тексты варваров не уничтожал. Хотя большей частью они и правда были несуразными, даже в переводе. Этот не исключение, но кое-что заинтересовало книжника. Он спас книгу из огня — она только слегка подпалилась.

— Только он протянул мне книгу и перевод, я сразу заподозрила неладное. Мне тут же стало муторно. Опять зазвучали шаги зверя, и на последних куплетах меня всю трясло от ярости.

— Ты прочитала, что меня принесут в жертву.

Она кивнула.

— Я вырвала последнюю страницу и отшвырнула ему книгу. Крикнула уничтожить, как и сказал канцлер, и бросилась прочь. Дар, которому я так верила, обманул меня подлейшим образом. Предал!

— Венда тебя не обманула, матушка. Вселенная напела ей мое имя, а она — тебе. Сама ведь сказала, что имя мне как нельзя подходило. Кто-то должен был его обрести, так почему не я?

— Потому что ты моя дочь. Я бы отдала свою жизнь, но твою — ни за что.

Я взяла ее за руку.

— Мама, я хочу, чтобы пророчество сбылось. Это мой выбор, и ты знаешь. Помнишь, о чем ты молилась в день моего бегства? Чтобы боги перепоясали меня мощью.

Она посмотрела на мою забинтованную руку у себя на коленях и помотала головой.

— Но это… — В ее взгляде бушевали страхи, зревшие годами.

— Почему ты не сказала отцу?

На глазах у нее опять заблестели слезы.

— Не доверяла ему? — продолжила я.

— Опасалась, что не сдержит тайну. Мы расходились во мнениях на счет совета и часто из-за этого спорили. Он будто не на мне женился, а на них, и тяготил к ним сильнее. Книжник согласился, что лучше молчать. Слова «преданная своим родом» могли быть о ком-то высокопоставленном.

— И тогда вы с книжником решили меня отослать.

— У нас почти получилось, — вздохнула она, покачивая головой. — Я надеялась, что в день свадьбы ты уедешь прочь от любых врагов, если те и впрямь существовали. В могущественном Дальбреке тебя уберегли бы от всего. Но когда я со всеми любовалась твоей кавой, вспомнила строку «отмеченная когтем и лозой винограда». Всегда думала, это про шрам от розг или звериной лапы, но у тебя среди вензелей и узоров затесались на плече дальбрекский коготь и морриганская лоза. Я твердила себе, что это пустячное совпадение — кава ведь смоется через пару дней. Так хотелось в это верить.

— Но за меня все равно помолились на твоем родном языке. На всякий случай.

Мать кивнула, усталое лицо изрезали морщины.

— Я верила в свой план, но последствий знать не могла. Вот и молила богов, чтобы перепоясали тебя мощью. А когда король Джаксон перенес тебя на кровать, и я увидела, что с тобой сделали…

Она зажмурилась.

— Я с тобой, матушка. — И обняла ее, утешая, как она утешала меня столько раз. — Шрамы — что шрамы? Пустяк. Я о многом сожалею, но не о своем имени. Вот и тебе не стоит.

Внезапно отец пошевелился, и мы обернулись к нему. Мать, подсев, и погладила его по волосам.

— Брансон? — В ее голосе скользнула надежда.

В ответ — лишь бессвязное бормотание. Отцу не лучше. Мать снова поникла.

— Договорим потом, — предложила я.

Она отрешенно потрясла головой.

— Я хотела быть рядом с ним, но придворный лекарь запретил. Сказал, больному нужен покой. — Вдруг она уставилась на меня, ожившие глаза искрились яростью. — Голову лекарю с плеч. Казню их всех.

Я кивнула. Мать наклонилась к нему и запечатлела на лбу поцелуй; зашептала ему что-то на ухо, хоть он не слышал и, возможно, не услышит уже никогда. Как стыдно, что я называла его жабой.

Я удивленно глядела на них, не двигаясь с места. Глаза матери переполняла отчаянная тревога. А с какой нежностью отец тогда произнес «моя Реджина», хотя был в бреду. Они правда любили друг друга. Как же я раньше не понимала?