ГЛАВА XVI

Два часа спустя Брайтоншир научил меня, как победить кубик, от которого я отказалась много лет назад, и я объяснила (используя как можно меньше технически подкованных слов, чтобы он не смог ничего воссоздать) каждую вещь в моей комнате, как и обещала, от причины, по которой мой матрас такой мягкий, вплоть до электричества, питающего верхний вентилятор и маленький телевизор в углу. Как только я включаю телевизор, он прикован к месту. Даже когда я приношу ему тарелку с остатками еды, он только ковыряется в ней, прокручивая каналы, как я ему показывала и, комментируя моду, то, как все разговаривают, в каких затруднительных ситуациях они оказываются. Я слежу за тем, чтобы он держался подальше от образовательных программ и новостей, надеясь, что ситкомы научат его достаточно, чтобы понять, почему я одеваюсь и говорю так, как я делаю, но недостаточно, чтобы действительно изменить ход истории.

Ему нравится "Трое — это компания", но он говорит, что это слишком соблазнительно для моей женской впечатлительности. Часть меня хочет сказать ему, чтобы он сам предложил это и показать ему палец, но он, вероятно, всё равно не понял бы, что я делаю. И, кроме того, это довольно мило, особенно когда он попадает на канал "Телевизионный магазин" и говорит:

— Эти чрезмерно блестящие шарики должны имитировать бриллианты? Неужели эта женщина никогда не видела настоящего бриллианта?

— Это кубический цирконий, — говорю я ему, присаживаясь на край кровати, — и это для людей, которые не могут себе позволить или не хотят тратить деньги на настоящую вещь.

Он прищелкивает языком по небу.

— Неужели женщины вашего времени настолько уступчивы, что принимают поддельные бриллианты от своих поклонников вместо настоящих? Я верю, что в моё время женщина плюнула бы мне в лицо, если бы я выкинул такую глупость, и я бы не стал её винить.

Я растягиваюсь на животе, просовываю пальцы в дырки в афганке, которую связала моя бабушка, и наблюдаю за ним. Он сидит перед телевизором, как ребёнок, прижав колени к груди, обхватив ноги руками.

— Ты богат? — я спрашиваю его.

Он смотрит на меня впервые с тех пор, как включил телевизор.

— Извини, грубый вопрос, — говорю я. — Это просто... ты один из тех людей, которые могут позволить себе настоящие бриллианты?

— Какое это имеет значение?

Я пожимаю плечами.

— На самом деле никакого. Просто думаю, что, возможно, если бы у тебя не было такой возможности, ты бы увидел ценность в возможности подарить своей, э-э, "поклоннице" что-то приятное, даже если это не "настоящая вещь".

Он хихикает.

— Она была бы моей леди, а не моей поклонницей, и, отвечая на твой вопрос, я не принц и не нищий.

Да, конечно. Это ответило на мой вопрос, всё в порядке.

— Ты когда-нибудь расскажешь мне что-нибудь о себе, или ты собираешься заставить меня называть тебя Брайтоншир всё время, пока ты здесь?

Он нажимает пальцем на кнопку выключения, и экран становится чёрным. Он отворачивается от него и опускает одну ногу, другое колено всё ещё поднято, его рука покоится на нём. Поза модели, такая, которая говорит: "Я знаю, что ты хочешь меня", щеголяя в новых обязательных джинсах на Таймс-сквер. Но он не выглядит самодовольным, или как будто он делает это нарочно, чтобы выглядеть сексуально или что-то в этом роде, как сделал бы парень из моего времени. Вместо этого поза выглядит естественной. Я так и вижу, как он вот так сидит перед камином. Или, может быть, на большом широком крыльце, окруженном зелёными холмами и сумеречно-оранжевым небом, затянутым дымом.

— Я Генри Дюрант, — говорит он с акцентом, подчеркивающим его слова, — сын Агустуса и Селии Дюрант, барона и баронессы Брайтоншир.

— Барон? Значит, ты богат.

— Не совсем, — говорит он. — У нас есть сельскохозяйственные угодья, которые обеспечивают нас и приносят деньги в наши карманы и карманы наших арендаторов, это правда, но мои родители не заинтересованы в участии в соблюдении этикета и политике пэров. Их предприятия носят чисто академический характер и лежат исключительно в лесу.

Странно сидеть здесь и разговаривать о лесе с кем-то, кто не является Пэришем или дядей Джо. Как в тумане, как будто я знаю, что нахожусь во сне, и я просто жду, когда проснусь. Но это тоже в некотором роде приятно. Впервые почти за два года мне не нужно притворяться, что то, что я делаю, не опасно, чтобы защитить мою маму, и мне не нужно выполнять приказы дяди Джо. Я могу просто быть собой. У меня даже с Мередит этого больше нет.

— А теперь, мадам, пришло время вам назвать мне своё имя.

Генри наклоняет голову вперёд, изучая меня. Его волосы падают на глаза, и он откидывает их назад, густые золотые пряди поглощают его пальцы.

— Или, может быть, вы хотите, чтобы я догадался?

Это может быть весело.

— Дерзай.

Он улыбается.

— Мэри.

— Нет.

— Сюзанна?

Я качаю головой.

— Доркас.

— Это вообще настоящее имя?

— Оно так же реально, как Винтер.

Я ахаю.

— Ты мошенничал. Ты слышал, как мама произнесла моё имя.

Его глаза вспыхивают.

— Осторожнее, мадам. В моё время назвать человека мошенником, значит поставить под сомнение честь самого человека.

— Без обид, — говорю я, поднимая руки вверх, мои пальцы просовываются сквозь дыры в афганке. — Это была шутка. Я знаю, что на самом деле ты не мошенничал. Ты просто... утаил информацию, — я ничего не могу с собой поделать. — Чтобы повести себя как капризный ребёнок.

— Прошу прощения?

— Это называется сарказм, Брайтоншир, — говорю я. — Когда-нибудь слышал об этом?

— Генри.

— Хмм?

Его улыбка кривая, как и вешалки, всё ещё болтающиеся в моём шкафу.

— Зови меня Генри.

— Хорошо, — говорю я, вытаскивая пальцы из афганки и садясь. — Генри.

— В моё время использовать сарказм — значит проявлять неуважение к компании, в которой ты находишься.

— Не здесь. Ну, думаю, иногда это происходит и здесь, но большинство людей используют сарказм в шутливой форме или для поднятия настроения.

Он сидится во вращающемся кресле, его поза строго прямая.

— Например?

— Ну, я могла бы сказать своей лучшей подруге, что ненавижу её, и она поймёт, что это означает, что я действительно люблю её и не знаю, что бы я без неё делала. Или моя мама может спросить меня, как дела в школе, и я могу сказать "отлично", а на самом деле иметь в виду "ужасно", и она поймёт это по моему тону и обнимет меня или спросит, что случилось. Разве люди в ваше время не делают этого?

— Я полагаю, что да, иногда. Хотя, должен сказать, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл меня... как это было слово?

— Капризный ребёнок.

— Ах да, как ребёнок.

— Что ж, привыкай к этому, Брайтонш... Генри. Это единственный способ выжить здесь.

Не то чтобы ему нужно было долго выживать. И вообще, зачем я ему это рассказываю? Он просто собирается просмотреть семейные архивы, выяснить всё, что ему нужно знать, а затем он вернется в своё время, прежде чем поймёт, что его ударило.

Максимум один или два дня.

Прямо перед сном я показываю ему, где находится ванная, и объясняю, как работает туалет, что, поверьте мне, я никогда не хотела бы делать снова. Я протягиваю ему свои самые мешковатые спортивные штаны и футболку штата Огайо, которая мне немного велика, но, вероятно, подойдет ему как вторая кожа. Пока Генри переодевается, я спускаюсь в гараж и достаю свой старый спальный мешок из хранилища, стараясь не производить слишком много шума — мама в последнее время плохо спит, и её легко разбудить. Спальный мешок пыльный и пахнет спреем от насекомых, смешанным с нафталином, но это сработает. Я уже всё приготовила, вытирая пыль влажной тряпкой, когда Генри на цыпочках возвращается в мою комнату, застегивая молнию на брюках.

Узкий, свободный. Узкий, свободный.

— Чудесно, — говорит он приглушенным шепотом.

— Эм, да. Я полагаю.

Он опускает шнурок и начинает осматривать свою рубашку, которая до смешного обтягивает и демонстрирует всё. Единый. Хребет. Из. Мышц.

Мои щеки пылают, и вместо этого я смотрю в пространство над его плечом.

— Я очень скучаю по длинным рукавам, — говорит он. — Скажи мне, разве ты не умираешь в такой лёгкой ткани?

— Ну, у нас есть такая маленькая штука, называемая печью, на зиму, которая согревает дом, — говорю я, — но в это время года она тебе на самом деле не нужна. Если ночью становится холодно, ты просто набрасываешь ещё одно одеяло, а если днём становится холодно, ты надеваешь свитер. У свитера рукава длиннее, — добавляю я, видя замешательство в его глазах.

— Очаровательно.

Если бы это сказал кто-нибудь другой, я бы подумала, что это сарказм. Но в его голосе слышится удивление, и я знаю, что он действительно очарован.

Я указываю на спальный мешок.

— Я устроила кровать на полу. Я могу взять это, если ты хочешь настоящую кровать, так как ты гость и всё такое.

Что я могу сказать? Моя мать правильно воспитала меня.

Он склоняет голову.

— Я не могу пойти на это. Я посплю на полу.

Я собираюсь сказать, одевайся и забирайся в постель, но, когда я отворачиваюсь, я кое-что понимаю.

Я поворачиваюсь назад.

— Это потому, что я девушка?

— Конечно.

Ладно, просто чтобы внести ясность.

— А ты парень?

Он ухмыляется.

— Я уверен в этом.

— Хорошо, так вот в чём дело. В моё время женщины равны мужчинам, а это значит, что я могу спать на полу так же, как и ты. Я бы, наверное, также сделала это лучше, — говорю я, поддразнивая его.

— Как, скажи на милость, ты бы "сделала это лучше"?

— Я бы... поспала подольше. И глубже.

— А.

— Вот что я тебе скажу, — говорю я, хватая свой рюкзак из угла комнаты и роясь в переднем кармане в поисках оставшихся денег из торгового автомата. Я вытаскиваю четвертак. — Сыграем. Победитель получает кровать. Орёл или решка?

Он скрещивает руки на груди.

— Орёл.

Я подбрасываю монету в воздух. Она закручивается спиралью кувыркаясь, приземляется мне на ладонь и...

— Орёл.

Так я внесла свою лепту в защиту женщин, сделав всё справедливым и равным.