– Гражданка Козлова, я вас пригласил…

Зачем он ее пригласил? По делу Калязиной. Все, все они живут в одном пространстве…

– Наверное, опять насчет шубы?

– Да-да, – обрадовался Рябинин.

– Ничего другого сказать не могу. Ошиблась я, свою собственную шубу не узнала. Вот и решила, что подменили.

Где-то он эту женщину встречал. В пространстве. Ну да, он же ее допрашивал. Давно, когда еще не знал, для чего существует пространство.

– Добавить ничего не хотите? – бодрым и высоким голосом спросил Рябинин.

– К чему добавлять-то? Я вроде бы ничего не сказала…

У нее усталое и хорошее лицо. Он вспомнил – она водитель троллейбуса. Только зачем она пересекла лоб такой сердитой и глубокой складкой?.. Не хочет говорить правды. Сейчас он применит какой-нибудь психологический приемчик. Рецидивисты признавались, а уж эта Козлова со своей шубой…

– Вы замужем? – спросил он.

– Да.

– Муж вас… любит?

– Надеюсь.

– А вы его?

– Думаю, что люблю.

– Берегите…

– Что беречь?

– Это… время.

Ее лицо вроде бы отдалилось. При чем тут шуба?.. Да и какое значение имеет шуба, Калязина и допрос в таком огромном пространстве? Это все кубатура, кубатура…

– У вас неприятность? – тихо спросила Козлова.

– Да.

– Ничего, пройдет.

– Мне изменяет жена, – сказал он не своим, из пространства, голосом.

– Ничего, пройдет.

– Это не может пройти.

– Все проходит, и это пройдет.

Складка на лбу у нее разошлась. Все лицо разгладилось, как размокло. Что она так смотрит? Он же не сумасшедший и не раненый. Почему говорит вполголоса? Почему и он отвечает приглушенно? Им слышно, потому что они сидят в кубатуре. Какой смысл кричать – ведь звуки все равно улетают в пространство.

– Забыться пробовали?

– Чем?

– Вином, как делают мужчины.

– Не пью.

– А с другой женщиной?

– Не могу.

– Работой.

– Вот работаю.

– Приятели?

– Бесполезно.

– Тогда поплачьте. Умеете?

– Умел.

– Поплачьте-поплачьте, слезы душу омоют, и ей станет свободнее.

Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось.

И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства…

…Люди мало плачут. Слезы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать…

– Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась – он простил. Теперь живем душа в душу.

– Придумали?

– Ну уж и придумала…

Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить… Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся.

– А вам не показалось? – спросила Козлова.

– Это же… не шуба.

Она махнула рукой и заторопилась словами:

– Извините меня за ложь. Все расскажу. Подменила она мою шубу…

Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.

– Эту женщину опознаете?

– Еще бы.

– Напишите, пожалуйста, ваши показания, – попросил он и протянул бланк протокола.

Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли…

Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу… Но я всегда знаю: надо что-то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому.

Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.

Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет – будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.

Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда-то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.

– Я не принимаю, – сказал Храмин, отрываясь от калек.

– А я не из вашего отдела.

Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.

– Хорошо, слушаю вас.

Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.

– Скажите, сколько времени? – хитровато спросил Гостинщиков.

– У вас нет часов? – удивился Храмин.

– Отдал в починку.

– Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли?

– Я пришел спросить, верите ли вы в бога.

Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно.

– Понятно, – вздохнул Гостинщиков. – А ведь библия-то права, пообещав конец света и геенну огненную.

– Что, уже скоро?

– Конечно. Человек умирает – для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.

Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.

– Вероятно, идеальное вы не признаете?

– Рэм Федорович, я материалист.

– Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.

– Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.

– Ну, а в сны вы верите? – добродушно спросил Гостинщиков.

– Разумеется, нет.

– Э, они хоть вам снятся?

– Разумеется, да.

Храмин склонил голову, и в этом напряженном поклоне были одновременно и терпеливость и нетерпение. Черный, почти суровый костюм, оттенял розоватое лицо, которое без полевых сезонов побелело.

– Сегодня я спал пунктирно и завтракал неотчетливо. И знаете почему?

Храмин опять напряженно кивнул.

– Видел вас во сне, – почти радостно сообщил Гостинщиков.

– Мне очень приятно.

Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему-то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из-за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ершик.

– Будто бы идет предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой-то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?

– Что "а"?

– Мужик-то был в очках. А?

– Рэм Федорович, я знаю, что вы человек со странностями…

– А фамилия-то у мужика якобы Рябинин. А?

Храмин попробовал сделать свой нетерпеливый поклон, но словно лбом напоролся на железную бородку Гостинщикова. Замерев на секунду в этом полупоклоне, он стремительно встал и сильно прошелся по кабинету. К шкафу, который легонько пнул носком черного лакированного ботинка.

– Чего же не пришел сам Рябинин? – усмехнулся Марат Геннадиевич. – Мы с ним знакомы.

– На вас посмотреть?

– Поговорить без посредников.

– Ему и половины не выразить того, что в нем есть. А вам удается выражать даже то, чего в вас и нет.