36

У Ивана в левой руке ременный кнутик, правой он мнет мою ладонь. Добрые синие глаза его под насупленными белесыми бровями смотрят на меня растерянно и недоверчиво, будто Иван никак не может понять, почему и зачем я вдруг уезжаю.

— Ты вот что… Ты не забывай, приезжай… А сад я сохраню, вот посмотришь, пусть цветет, — бормочет он. — Приезжай обязательно…

Его отстраняет дед Егор. В его руке тоже кнутик.

— Погодь малость, Ванюша… А? Дай, говорю, мне проститься… — Дед Егор щекочет мне своей колючей бородой щеки и подбородок, неожиданно крепко прижимает к себе. — Прощай, соколик, можа, и увидимся еще… Ах, едри твою корень!..

Дед Егор отходит и крутит головой в своей неизменной бараньей шапке.

Паша Травкина подошла последней. Черные глаза ее, как две влажные тернинки, маленький алый ротик кривится, словно у капризного ребенка. Она смотрит на меня, что-то хочет сказать, но молча теребит конец платочка и ничего не говорит. Мне становится почему-то неудобно, к сердцу подкатывает что-то горячее и щемящее — до невыносимости не хочется расставаться с ней.

— Прощай, Паша, — не глядя на девушку, протягиваю ей руку и неожиданно для себя добавляю: — Ты хорошая, Паша, очень хорошая…

— Ты напишешь мне письмо? — спрашивает Паша и смотрит на меня во все глаза, в которых боль и смятение. — Скажи, напишешь?

В ее голосе звучит такое, чего я еще никогда и ни от кого не слышал. Мне становится страшновато, и я торопливо и сбивчиво обещаю:

— Постараюсь… обязательно напишу…

Голос Таси где-то рядом торопит:

— Ребята, в вагон! По местам!.. Ребята, скорее в вагон!..

Последний раз смотрю на Пашу. На ее глазах две прозрачные капельки. Сейчас они сорвутся и пробегут по щекам девушки. Но я не дожидаюсь этого, круто поворачиваюсь и спешу к подножке вагона.

На запасном пути стоит воинский эшелон. На платформах, укутанные брезентом, установлены танки и пушки, из открытых дверей теплушек смотрят веселые лица бойцов.

Рядом раздается голос Арика:

— Ну и дам я ему все-таки с левой на этот раз!..

— Ты чего? — отрываюсь от окна.

— Валька куда-то исчез… Сказал, сейчас приду, и до сих пор нет.

— Никуда не денется, — отвечаю я и опять поворачиваюсь к окну. — Может, в тамбуре стоит…

Поезд с бойцами тронулся. В одной из теплушек кому-то махали руками: отвечали, наверное, нашим. Простучал колесами последний вагон, на тормозной площадке которого стоял боец с винтовкой, — уехали на фронт…

По вагону раздался голос Таси:

— Все собрались, никто не отстал?

Арик поднялся.

— Пойду посмотрю, где он.

Я поднялся тоже.

В проходе нас остановила Тася.

— Вы куда, ребята?

— Максимов где-то пропал, — сердито ответил Арик. — Посмотреть нужно.

В тамбуре Вальки не оказалось.

— Где же он? — тревожно спросила Тася. — Он ничего не говорил?

— Ничего.

— Как же так, ребята? Нельзя же так… сейчас же поезд тронется…

— Пошли по вагонам искать, — предложил я. — Побегу смотреть с последнего, а ты, Арик, с первого… Бегом!

Но Вальки нигде не было. Мы встретились в своем вагоне и, напуганные, растерянные, смотрели друг на друга.

— Может, он в село вернулся? — осторожно спросила Тася. — Вы не видели?

— Зачем же он вернется? — ответил Арик. — Он все время был тут… И чемоданчик свой оставил…

И тогда я вспомнил… Словно вспыхнуло во мне что-то, и опять я увидел тот день в городском парке, услышал шуршание прошлогодних листьев, ясное цвеньканье синицы в кустах акации… Услышал, как Валька, упрямо насупившись, повторяет: «Удеру, вот посмотрите, удеру…» Теперь все ясно… Нам не нужно искать его — это бесполезно. Он уехал с военным эшелоном, который только что стоял рядом.

— Ты говоришь, он оставил чемодан? — спрашиваю я Арика. — А ну пойдемте…

Чемодан как чемодан — черный, обтертый по углам, с блестящим замочком. Нажал я на круглую кнопку, и замок открылся. Так и есть — письмо сложено в треугольник, и в письме всего несколько торопливых слов, написанных карандашом:

«Ребята, прощайте! Не ищите меня зря. Скажите маме, что я уехал на фронт. Прощайте, еще раз! Валька».

У Таси неприятно оттопырилась нижняя губа, из глаз, совсем недавно прекрасных для меня, торопливо выкатываются и капают мелкие скупые слезинки. Она растирает их прямо рукой, и я замечаю, что ресницы у нее подкрашены, потому что под глазами образовались грязноватые разводы. Не глядя на нас, Тася все время бормочет:

— Что же теперь будет со мной? Что я скажу в городе?..

И почему я раньше не замечал, что она никакая не златокудрая и что глаза у нее не русалочьи, а и вправду, как у кошки, что думает она только о себе и, если проявляет какую-то заботу о нас, то только потому, что ей это поручили… А помогала ли она нам в колхозе, работала ли, как Паша Травкина, день-деньской, не разгибая спины? Нет, я не видел ее у веялки, не видел с лопатой в руках… И сейчас вот она нисколько не беспокоится о нашем друге Вальке Максимове, а боится, что ей нагорит за то, что она «недосмотрела»…

Я сворачиваю Валькино письмо в треугольник, закрываю чемодан и пробираюсь по проходу в тамбур. Что-то тяжело давит на сердце, я задыхаюсь от удушья, невыносимо хочется зареветь…